|
II. Репин в быту
Другой столь же заметной чертой его личности была неутомимая пытливость. Стоило очутиться в Пенатах какому-нибудь астроному, механику, химику - и Репин весь вечер, не отходя от него, забрасывал его множеством жадных вопросов и почтительно слушал его ученую речь. Путешественников расспрашивал об их путешествиях, хирургов об их операциях. При мне академик Бехтерев излагал в Пенатах теорию гипнотизма, и нужно было видеть, с каким упоением слушал его лекцию Репин. Каждую свободную минуту он старался учиться, приобретать новые и новые знания. На восьмидесятом году своей жизни снова взялся за французский язык, который изучал когда-то в юности. Впрочем, отчасти это произошло оттого, что он романтически влюбился в соседку-француженку, ибо, подобно Гёте, подобно нашим Фету и Тютчеву, был и в старости влюбчив, как юноша.
Школа не дала ему тысячной доли тех знаний, которыми он обладал. Невозможно понять, как умудрялся он выкраивать время для слушания лекций и чтения книг.
Еще в семидесятых годах Стасов писал Льву Толстому: "Репин всех умнее и образованнее всех наших художников"*.
* ()
Как-то, возвращаясь с ним из Питера в звездную ночь, я был удивлен его неожиданным знанием небесных светил. Он называл все созвездия и приветствовал их, как старых друзей. Оказалось, что еще в восьмидесятых годах он проштудировал "Беседы по астрономии" Фламмариона и многое запомнил на всю жизнь.
Бывало: в Куоккале вьюга, ветер с моря наметает сугробы. Репин, слабый семидесятилетний старик, после целого дня колоссальной работы упрямо шагает на станцию, изнемогая под тяжестью шубы, облепленной мокрым снегом.
Пройдя три километра в гору, он покупает в кассе железнодорожный билет и долго ждет запоздавшего поезда.
- Куда вы?
- На лекцию, - отвечает он с неожиданной бодростью своим мажорным, юношеским басом. - Сегодня в зале Павловой лекция о Древнем Египте.
Ради того чтобы послушать о Древнем Египте, он истратит четыре часа на дорогу (туда и обратно), вытерпит жестокую давку в трамвае и вернется домой во втором часу ночи.
Его тяга к науке была так велика, что уже знаменитым художником он задумал поступить в университет в качестве простого вольнослушателя. Но это оказалось невозможным из-за тогдашних университетских порядков.
"Здесь (в Москве. - К. Ч.) я было хотел поступить в университет... - писал он Стасову 20 октября 1881 года, - но там, начиная с Тихонравова, ректора, оказались такие чинодралы, держиморды, что я, потратив две недели на хождение в их канцелярию, наконец плюнул, взял обратно документы и проклял этот провинциальный вертеп подьячих. Легче получить аудиенцию у императора, чем удостоиться быть принятым ректором университета!!"*.
* ()
Такое страстное было у него любопытство ко всякому знанию, к науке. "Ах, как я люблю ученых!.. - восклицает он в своих воспоминаниях. - На меня лично в глуши, где нет образованных людей, нападает безнадежная тоска... Тоска по умным, по ученым лицам"*.
* ()
Благоговейно произносил он имена Менделеева, Павлова, Костомарова, Тарханова, Бехтерева, с которыми был дружески близок, и глубоко презирал тех художников, которые до старости остаются невеждами.
Я любил читать ему вслух. Он слушал всеми порами, не пропуская ни одной запятой, вскрикивая в особенно горячих местах.
На все обращенные к нему письма (от кого бы то ни было) Репин считал своим долгом ответить, тратя на это по нескольку часов каждый день. Страстно любил разговоры на литературные и научные темы. Зато всякая обывательская болтовня о болезнях и дрязгах, о квартирах, покупках и тряпках была для него так отвратительна, что он больше пяти минут не выдерживал, сердито вынимал из жилетного кармана часы (на цепочке, старинные, с крышкой) и, заявив" что у него неотложное дело, убегал без оглядки домой, несмотря на все протесты и просьбы собравшихся.
Чтение книг и журналов было его ежедневной привычкой. Каждую книгу он воспринимал как событие и разнообразием литературных своих интересов превосходил даже профессиональных писателей. Это разнообразие сказалось во многих его письмах ко мне. "Перечитываю Короленко, - писал он мне на восемьдесят третьем году жизни. - Какая гениальная вещь его "Тени". Я удивлен, поражен и никогда не мог представить себе, откуда у него такие знания греков и так универсально! Ах, что за вещь!.. (Сократ, Олимп, граждане Эллады!) Удивительно, непостижимо. Как мог он так близко подойти к святая святых язычества?.. Такие живые портреты; нет, это выше всяких портретов, - это живая жизнь олимпийцев... А его же мелкие жанры! Вот откуда вышел Горький. А помните наши сеансы здесь? - Он образец скромности и правды"*.
* ()
И вот отрывок из другого письма:
"На днях Юра дал мне на прочтение "Врубеля" Грабаря. Не ожидал! Прекрасная вещь - умно, интересно и даже с художественностью написано. Браво, Грабарь! И Врубеля мне стало еще жальче и еще жальче. Задастся же вдруг природа обрушиться на такого истинного художника!!! Ах, что это было за бедствие - вся жизнь этого многострадальца!! Слов нет выразить... И какие есть перлы его гениального таланта!"*.
* ()
И в третьем письме:
"А я принялся читать Луначарского и удивлен, за что его ругают?! А у него очень много интересного в "Критических этюдах", особенно о Горьком... Вообще у него очень много хорошего и большая смелость и оригинальность в мыслях. Вообще в новой литературе теперь так много талантливости, совсем неожиданно... Да, Россия еще жива!"*.
* ()
И в более позднем письме:
"Есть чудо! Это чудо прислал мне Дмитрий Иванович Яворницкий... "Две поездки в Запорожскую Сечь Яценко-Зеленского, монаха Полтавского монастыря в 1750-1751 годах". Выпишите скорее эту брошюру... Это такой шедевр литературного искусства! Этот монах Яценко уже почти 200 лет назад был экспрессионистом в нашей литературе, и его книжку прочтете не отрываясь. Его небезукоризненная грамота екатерининского времени с невероятной живостью рисует Запорожье... Уверен, что Вы, как и я (старый дид), будете танцевать от радости - от писания Яценко-Зеленского"*.
* ()
Здесь, в этих случайных отрывках, - диапазон его литературных интересов: Луначарский - и старинный монах, характеристика Сократа - и Врубеля.
Рецензия о "Двух поездках в Запорожскую Сечь" была написана им на восемьдесят четвертом году его жизни.
Из советских писателей он крепко полюбил Леонида Леонова, с книгами которого познакомил его известный пейзажист Остроухов. "Это большой талант, - писал он в 1924 году. - Его действительно народный язык так и захватывает!"
Неизменно восхищался Сергеевым-Ценским - его "Приставом Дерябиным", "Движениями", "Валей". По поводу "Вали" он писал мне в середине двадцатых годов:
"Радуюсь за Ценского: "Валя" - превосходная книга". "Ах, Сергеев-Ценский! Пожалуйста, будете писать, черкните ему, что я его люблю и все больше жалею, что не написал с него портрета: грива Авессалома, лицо казака - чудо!.. Привет, привет ему самый дружеский! Успехов! Богатства!"*.
* ()
Читал и перечитывал "Владыку" Тренева. Интересовался творчеством Ольги Форш, особенно ее книгой о П. П. Чистякове. "Очень желаю иметь книгу Ольги Форш, нельзя ли ее добыть?" - писал он мне.
Мне уже случалось рассказывать, как страстно любил он поэзию. Вот отрывок из его письма ко мне о Некрасове:
"Некрасова читать вслух народу - большое удовольствие. Народ... знает русский язык и смакует его и понимает все остроты, юмор и тонкие намеки. Например, "Кому на Руси жить хорошо"... Какая певучесть!.. Но, конечно, надо же уметь хорошо читать, тоже обязательно знание языка... Народ язык блюдет органически: засмеет и презирает невежд языка. Вы знаете, я часто читал и здесь [Некрасова] и люблю это пение: язык кованый, стильный, широкий, требует широких легких.
В детстве я Некрасова не знал, тогда он еще в Украину не доходил. По крайней мере [к] поселянам...
В юности, только в Петербурге, я знакомился с его стихами... и лучшими стихами Некрасова считал всегда "Рыцаря на час". Брат мой всю эту превосходную поэму знал наизусть и часто читал мне, даже на прогулках, бывало ("по той дорожке в Козьи рожки"), на Самарской Луке.
Странно, никто не поверит, но "Парадный подъезд", где [изображены] "Бурлаки", я узнал, уже написавши "Бурлаков". Уже товарищи стыдили, как это я не читал "Бурлаков" Некрасова. Бывает?
И я тогда уже критиковал Некрасова: разве может бурлак петь на ходу, под лямкой?! Ведь лямка тянет назад: того и гляди - оступишься или на корни споткнешься. А главное: у них всегда лица злые, бледные: его глаз не выдержишь, отвернешься, - никакого расположения петь у них я не встречал; даже в праздники, даже вечером перед кострами с котелком угрюмость и злоба заедала их"*.
* ()
Люди, знавшие Репина недостаточно близко, считали его скупым. Действительно, он тратил на себя очень мало, но зато был щедр для других: артистам Малого театра подарил портрет М. С. Щепкина, в пользу голодающих пожертвовал свою картину "Николай Мирликийский" (1891), дал родному городу Чугуеву изрядную сумму на устройство абиссинского колодца и т. д. и т. д. и т. д.
Его щедрость я имел случай испытать на себе. В тринадцатом году - или несколько позже - он купил на мое имя ту дачу, в которой я жил тогда (наискосок от Пенатов), перестроил ее всю, от основания до крыши, причем сам приходил наблюдать, как работают плотники, и сам руководил их работой. Уже по тому изумлению, с которым он встречал меня в позднейшие годы всякий раз, когда я приходил возвращать ему долг (а я выплачивал свой долг по частям), можно было видеть, что, покупая мне дачу, он не ждал возвращения затраченных денег.
Познакомившись в Куоккале с одним высланным из Петербурга литератором, который очень нуждался, он дал мне новенькую сторублевку и сказал:
- Передайте ему, Мундштуку... Скажите, что аванс из редакции.
Литератор назывался у нас Мундштуком, так как от долгого курения пропах никотином, и если он дожил до нашего времени, то исключительно благодаря "редакционным авансам", которые в то время выдавал ему Репин.
Но попрошаек и нищих Репин ненавидел ненавистью труженика и с омерзением гнал от себя.
Всякую физическую работу уважал чрезвычайно и, когда у него в саду бурили абиссинский колодец, громко восхищался латышами-бурильщиками и сердился, почему и мы не восхищаемся ими. И покуда у него хватало силы, ежедневно работал в Пенатах лопатой, пилой, топором.
Получив перевязанный бечевой пакет, не торопился резать бечевку ножом, но медленно и терпеливо разматывал, чтобы сохранить ее в целости. Здесь сказывалось его уважение к труду тех людей, что смастерили бечевку.
Не позволял себе никаких сколько-нибудь значительных трат и в этом отношении доходил до чудачества: узнав, например, что билеты в петербургских трамваях стоят по утрам пятачок, а не гривенник, старался приезжать в Петербург спозаранку, чтобы сберечь пятачок.
И хотя был горячим любителем дорогого китайского чая, довольствовался ежедневно дешевым, а хороший заваривал только по торжественным дням для гостей.
Когда врачи посоветовали ему пригласить массажистку, он сказал: "Я знаю анатомию не хуже ее!" - и сам делал себе назначенный врачами массаж. И дочери своей Вере писал:
"Ты возьми на один сеанс массажистку, заметь ее приемы и делай сама себе массаж на ночь, лежа в постели. Я делаю себе массаж живота: это очень необходимо и полезно даже для моей руки, которая этим активным способом поддерживается годной к работе"*.
* ()
Спал он всегда на воздухе у себя на балконе, под высоким стеклянным навесом, даже в январе и в феврале.
С благодарностью он всегда вспоминал знакомого студента-москвича, который посоветовал ему еще в конце семидесятых годов спать при открытых окнах. Студент был медик и проповедовал сон на морозе как могучее целебное средство чуть не от всех болезней. А так как у Ильи Ефимовича всегда была тяга к нарушению многолетних закостенелых житейских традиций, он тотчас же пылко уверовал в проповедь юного медика и решил обратить в свою новую веру возможно большее количество людей, чтобы спасти их от ядовитого воздуха удушливой спальни.
Его дети и через тридцать лет не могли удержаться от дрожи, вспоминая, как в жестокую стужу Илья Ефимович заставлял всю семью спать вместе с ним на морозе. Для них сшили длинные - заячьего меха - мешки, и они должны были каждый вечер отправляться на ночь в "холодную": так называлась комната с раскрытыми окнами.
"В "холодной", - вспоминала его дочь, - спали и папа и мама, и наутро, если было холодно, у папы замерзали усы, а снежок сыпался в окно, прямо на лицо!"*.
* ()
Зато когда Репину приходилось ночевать в помещении с закрытыми окнами, он чувствовал себя истинным мучеником. В натопленном вагоне, в купе, он не мог заснуть ни на минуту. В московской гостинице "Княжий двор" он, к ужасу ее администрации, распахнул в одну холодную осеннюю ночь в своем номере замазанные на зиму окна. И Василия Ивановича Сурикова, жившего в этой же гостинице, подговаривал к такому же поступку.
Спанье на морозе приносило ему несомненную пользу. Он так приучил себя к холоду, что почти не знал ни бронхитов, ни гриппов, и до семидесяти лет у него на щеках все еще сохранялся румянец.
Вообще в те годы он производил впечатление очень здорового. У него была отличная наследственность (отец дожил до девяностолетнего возраста), и, кроме того, труженическая, спартанская жизнь смолоду закалила его.
А если и случалось ему заболеть, он (даже в семьдесят лет) отказывался ложиться в постель. Заметив однажды, что его бьет лихорадка, я сбегал через дорогу домой и принес ему в мастерскую термометр.
Он с раздражением отвел мою руку. Оказалось, что "все эти градусники" в его глазах "баловство, придуманное для оправдания бездельников".
- И откуда вы знаете, - сказал он сердито, - может, при градусах мне работается лучше всего!
И покуда не одряхлел окончательно, все болезни переносил на ногах, не желая ни на один день расставаться с холстами и красками.
Как уже сказано выше, в его Пенатах каждую среду ворота были широко раскрыты для всех. Каждый желающий мог прийти в этот день к нему в гости после трех часов, и почти каждого угощал он обедом.
Обеды в Пенатах были особенные, и о них одно время желтая петербургская пресса кричала гораздо больше, чем о репинских картинах: то были пресловутые "обеды из сена".
Жена Репина, Наталья Борисовна Нордман-Северова, ярая пропагандистка вегетарианской еды, угощала не только его, но и всех его гостей каким-то наваром из трав. Эти-то супы из сена приобрели большую популярность в обывательских массах. Многие приезжали к Репину не столько для того, чтобы побывать у него в мастерской, сколько для того, чтобы отведать его знаменитое "сено". Помню, как Дорошевич, князь Барятинский и артистка Яворская привезли с собой в Пенаты ветчину и тайно от Репина ели ее тотчас же после обеда, хотя репинские обеды были и обильны и сытны.
Такой же газетной сенсацией был и репинский "круглый стол". Стол был демократический: его средняя часть вращалась на железном винте, и таким образом каждый без помощи слуг мог достать себе любое блюдо - моченые яблоки, соленые огурцы, помидоры, баклажаны, вареную картошку, "куропатку из репы" и тому подобную снедь.
Так как к Репину каждую среду могли приезжать и князья, и рабочие, и миллионеры, и нищие, он, чтобы не было местничества, предлагал гостям жребий, где кому сидеть за этим круглым столом, и часто бывало, что рядом с Репиным сидел землекоп-белорус, а вдали - какой-нибудь знаменитый ученый. Домашняя работница обедала вместе с хозяевами.
В одном из своих писем ко мне он с добрым чувством вспоминает те публичные лекции, те праздники, елки и танцы, которые устраивались одно время в Пенатах для местных дворников, садовников, кухарок, прачек, маляров, а также для их детворы.
В зимние вечера все эти люди собирались в Пенатах, и я часто по предложению Репина читал им вслух "Старосветских помещиков" или "Кому на Руси жить хорошо", а Репин усаживался где-нибудь сбоку с альбомом и зарисовывал слушателей.
Аккуратен он был во всем до педантизма. Если брал у вас взаймы, скажем, восемь копеек, шагал потом по лужам три версты, чтобы отдать этот долг.
И еще была у него привычка: никогда не опаздывать. На всякие заседания, вернисажи, публичные лекции являлся даже чересчур аккуратно, секунда в секунду, и в безалаберном тогдашнем быту это нередко казалось чудачеством. Помню, через год после смерти Л. Н. Толстого, в ноябре 1911 года, в Петербургской консерватории был устроен торжественный вечер воспоминаний о великом писателе. В числе участников был указан на афише Репин. Судя по этой афише, вечер должен был начаться ровно в восемь, но все понимали, что начнется он не раньше половины десятого. Однако Репин был и здесь пунктуальнее всех. Мы выехали с ним из Куоккалы в шесть часов, даже несколько раньше. Ехали от Финляндского вокзала трамваем, который, согласно маршруту, кружил по всему городу и заезжал по дороге даже на Васильевский остров. Репин то и дело смотрел на часы и на каком-то мосту стал уговаривать вагоновожатого, не может ли он ехать скорее, "так как мы очень торопимся".
Приехали ровно к восьми.
В консерватории еще никого не было. Впереди сидел только какой-то поп или дьякон, да на хорах было несколько студентов. Репин посмотрел на часы и ринулся на кафедру - читать. Напрасно говорили ему, что зал еще пуст, что нужно же иметь сострадание к публике, которую издавна приучили запаздывать (причем многие придут главным образом, чтобы послушать его), он неумолимо показывал на часы, и нам стоило немалых усилий задержать его в артистической хоть на четверть часа.
|