Репин переселяется в Москву

Имея право на шестилетнее пребывание за границей за счет академии для усовершенствования в живописном мастерстве, Репин хлопотал, чтобы ему позволили выделить половину этого времени для творческой работы на родине. Такое разрешение он получил и немедленно отправился в Нижний-Новгород, а затем еще дальше вниз по Волге, до Самары, собирать материалы для нового варианта «Бурлаков». Молодой художник не покинул России до тех пор, пока этот вариант не был закончен. Это произошло весной 1873 года.

Создав свои картины о бурлаках, Репин приобрел общее признание и сделался знаменитым художником, известным всей стране. О нем много писали в журналах и газетах, его имя всюду произносилось с уважением. Особую популярность он завоевал в среде передовой молодежи.

В мае 1873 года вместе с женой и недавно родившейся дочерью Верой Репин выехал в Италию. Эта страна, как и ее столица — «вечный город» Рим, художнику не понравились. Вспоминая восторженные отзывы русских дворян, путешествовавших по Италии, Репин писал: «Как они презирали Россию и любили Италию, так мне противна теперь Италия с ее условной до рвоты красотой»^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 1, стр. 61.)

Осенью того же года, так ничего и не создав в Италии, Репин выехал во Францию, надеясь хоть там сделать что-нибудь. В стране, бывшей в те годы центром европейского искусства, главным образом в ее столице Париже, художник провел почти три года — с октября 1873 по июль 1876 года. Во Франции он написал три картины («Парижское кафе», «Садко» и «Продавец новостей в Париже»), несколько портретов и немалое количество этюдов.

Хотя среди последних есть превосходные в чисто живописном отношении вещи, все же главными своими парижскими работами Репин остался недоволен. Оторвавшись от родной почвы, художник не смог дать ничего идейно значительного. Его тянуло на родину.

«Я решил ехать в Россию, — писал Репин Стасову из Парижа, — надо начать серьезно работать что-нибудь по душе; а здесь все мои дела выеденного яйца не стоят. Просто совестно и обидно, одна гимнастика и больше ничего» ^*.

^* (Там же, стр. 130—131. )

Понимая под «гимнастикой», очевидно, одну только голую технику живописи, Репин знал, что она, конечно, очень нужна художнику, но что научиться писать этюды — это еще далеко не искусство, что народу нужны картины, над которыми можно было бы подумать, которые смогли бы стать, как учил Н. Г. Чернышевский, «приговором над явлениями жизни».

«Красота — дело вкусов; для меня она вся в правде, — писал Репин позднее своему другу по академии, украинскому художнику и педагогу Н. И. Мурашко. — Относительно красок ты, может быть, и прав, что они у меня, как у Крамского и Шишкина, страшно скучны. Что делать, это уже недостаток таланта, но я бы себя презирал, если бы стал писать «ковры, ласкающие глаз»... Давно ли тебя стали смешить идеи в художественных произведениях? Я нс фельетонист, это правда, но я не могу заниматься непосредственным творчеством (под «непосредственным творчеством» Репин понимал модную в то время реакционную теорию так называемого «чистого искусства». — В. М.). Делать ковры, ласкающие глаз, плести кружева, заниматься модами, словом, всяким образом мешать божий дар с яичницей... Нет, я человек 60-х годов, отсталый человек, для меня еще не умерли идеалы Гоголя, Белинского, Тургенева, Толстого... Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворять мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры — предоставим это благовоспитанным барышням»^*.

^* (Газ. "Советское искусство", 10 января 1938 г.)

Идейно-художественная платформа творчества И. Е. Репина в этом высказывании слишком ясна, чтобы ее комментировать.

Художник решил вернуться на родину. Проездом в Чугуев он остановился на несколько дней в Москве. Это пребывание опять укрепило Репина во мнении, что русскому художнику нужно жить и работать именно здесь. С какой любовью Репин снова обозревал богатства Третьяковской галереи! Как прекрасен показался ему портрет Л. Н. Толстого, исполненный И. Н. Крамским в 1873 году! А портрет И. И. Шишкина, весь залитый солнцем, работы того же Крамского! Чудесно, чудесно! — восторгался Репин, рассказывая о своих впечатлениях от посещения галереи в письмах к Стасову. А тут еще пейзажи А. И. Куинджи, пленявшие своими новыми техническими приемами, замечательная картина В. М. Максимова «Приход колдуна на свадьбу» и многое, многое другое...

Только вернувшись в Россию и став на родную почву, Репин смог, наконец, освободиться от некоторого творческого застоя, характерного для него в годы заграничного путешествия. За один всего год работы в Чугуеве — с октября 1876 по сентябрь 1877 года — он создал такое количество первоклассных вещей, которого другому крупному мастеру хватило бы на многие годы. Хотя все это были лишь эскизы, этюды и портреты, однако эти заготовки к будущим картинам, которые Репин намеревался осуществить в Москве, были созданы им с таким мастерством, любовью, подъемом и вдохновением, что этот год с полным правом можно считать одним из лучших в творческом развитии художника.

«Явленная икона» (частично начатая на родине художника), «В волостном правлении», «Под жандармским конвоем», «Возвращение с войны», изумительный «Протодьякон», портреты двух земляков с названиями, говорящими о возросшем психологическом интересе художника к портретируемым, — «Мужик с дурным глазом» и «Мужичок из робких», чудесный, выдержанный в спокойной манере «Портрет Любицкой» — вот далеко не полный перечень произведений Репина, созданных за год пребывания в Чугуеве.

Хотя Стасов неоднократно приглашал Репина переехать на жительство к нему, в Петербург, все же художник твердо решил поселиться в Москве. Это была его давняя мечта. Еще живя во Франции, Репин сговорился со своим другом художником В. Д. Поленовым, который также был пенсионером академии, по приезде на родину поселиться в Москве. Потом к этому их решению присоединился и В. М. Васнецов. Свое слова друзья сдержали, однако, не сразу: Репин, как мы уже знаем, провел год на Украине; Поленов, приехав в Россию, отправился на сербско-турецкий фронт; Васнецов поселился в Москве годом позднее своих друзей.

Еще из Чугуева Репин списался с Поленовым, вернувшимся к этому времени в Петербург, приглашая его встретиться в Москве для подыскания квартиры. «Как только приедешь в Москву, так и я приеду, — писал он, назначая для встречи начало июня 1877 года. — Напиши, в какой день и где остановишься. По-моему, у Кокорева, против Кремля, мы можем поместиться в одном номере. Там хорошо. Поищем вместе. Ведь я ни на одну йоту не отступаю от нашего плана: мы будем жить в Москве»^*.

^* ( Е. В. Сахарова. Василий Дмитриевич Поленов. (Письма, дневники, воспоминания). М.—Л., 1948, стр. 151.)

Однако этот план совместного жительства двух выдающихся русских художников не осуществился. Повидимому, причиной явилось то, что Поленов оставался холостяком, в то время как Репин уже обзавелся большой семьей: у него было трое детей. Поленов поселился на короткое время в Трубниковском переулке, но не с Репиным, а с другим своим приятелем — художником Р. С. Левицким. Оба они, как можно догадываться из сохранившейся переписки, помогали Репину в приискании для него квартиры. Наконец, она была найдена, и Репин снова уехал в Чугуев, чтобы через три месяца вернуться в Москву с семьей.

«Я все время жил в гостинице Кокорева», — сообщает художник Стасову о своем кратком пребывании в Москве. А еще через два месяца, в августе 1877 года, пишет ему же: «Собираюсь в Московию... Вот мой будущий адрес: Москва, Большой Теплый переулок (у Девичьего поля), дом купца Ягодина»^*.

^* ( И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, стр. 21.)

В начале сентября того же года Репины, наконец, перебрались в Москву. «Никогда я еще не ворочался в столицу с таким запасом художественного добра, как теперь из провинции, из глуши» — писал Репин, имея в виду ворох этюдов и множество замыслов, главным из которых был план продолжения задуманной и начатой в Чугуеве картины «Явленная икона»^*.

^* (Там же.)

Но по приезде в Москву Репин тяжело заболел малярией, которую, по-видимому, схватил еще в Чугуеве. Первое время он почти не выходил из дому: то мешала болезнь, то необходимо было распаковываться, устраиваться, расставлять вещи.

Болезнь затянулась, и Репин писал об этом Стасову: «Да, я болен, болен, болен. В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, от художественных идей, в то время как сердце так горячо любит мир, с таким жаром обнимает все окружающее, — тело мое слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки»^*.

^* (Там же, стр. 23. )

Художник с ужасом думает о том, что возможен самый плохой исход болезни, что, возможно, жизнь оборвется на самом интересном месте, и замыслам его, быть может, не суждено осуществиться. «И должен будешь помириться на ничтожном, жалком, детском начале проявления своей души», — говорит он с тоской^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, стр. 23.)

Но могучий организм и горячая жажда жизни победили. Здоровье художника начало поправляться, и он воспрянул духом. Теперь работать, работать!

«В Москве пока я уединен совершенно, — пишет художник Стасову, — никого не вижу, ни о ком не слышу. Впрочем, я еще только устраиваюсь, и мне теперь не до того». И, через десять дней, ему же: «Я все еще кое-как устраиваюсь. У Третьякова еще не был»^*.

^* (Там же, стр. 22—23.)

В этом же письме Репин сообщает своему другу, что побывал в храме Христа-спасителя, который расписывали тогда известные художники Г. И. Семирадский, Е. С. Сорокин, Н. А. Кошелев, П. М. Шамшин, П. Ф. Плешанов, Б. Б. Вениг и вместе с ними молодые — В. И. Суриков, И. И. Творожников и И. М. Прянишников. Работы их Репину не понравились, за исключением лишь Семирадского. Репин, повидимому, живо почувствовал оторванность этого рода искусства от современности.

Сам он уже давно стоял на твердой почве реализма. Он всем сердцем стремился выразить в своих картинах народную жизнь, обрисовать сложные социально-политические явления в жизни страны. Вот почему он взялся теперь за картины, в которые хотел вложить именно народное содержание. Это были в первую очередь «Явленная икона», затем «Экзамен в сельской школе» и новая, задуманная им уже в Москве, — «Царевна Софья».

Однако прежде всего художнику нужно было позаботиться о своих Чугуевских работах. Как раз в это время готовилась международная выставка в Париже. По решению русской правительственной комиссии каждый художник, удостоенный участия в выставке, мог дать две картины. Репин не знал, что выбрать из своих вещей: кроме «Протодьякона», которого он без колебания считал нужным показать Европе, у него не было ничего готового.

В декабре 1877 года из Петербурга в Москву приехал правительственный комиссар русского отдела выставки, хранитель картинной галереи Эрмитажа А. И. Сомов со своим помощником библиографом Н. П. Собко (автором «Словаря русских художников»). Побывали они и у Репина. Им понравился эскиз «Гопака» (впоследствии картина «Досвитки», или «Вечорницы»). Но, к сожалению, эта картина к выставке не могла быть готова.

Репин предложил «Протодьякона» и «Мужика с дурным глазом». На всякий случай он наметил и третью вещь — портрет Н. П. Собко, упомянутого выше представителя правительственной комиссии, лицо которого ему показалось характерным и с которого он с большой энергией написал в несколько дней весьма выразительный портрет.

Но ни «Протодьякон» б силу цензурных условий (в нем правительственное жюри усмотрело слишком ясно проглядывавшую ненависть к церковникам), ни «Собко» на выставку не прошли, и у Репина были взяты «Бурлаки» и «Мужик с дурным глазом».

Относительно первой из этих картин у автора, конечно, не могло быть никаких сомнений: он знал цену своим «Бурлакам». Но это был пройденный этап. Что касается второго произведения, то не удивительно, что комиссия остановила на нем свой выбор: «Мужик с дурным глазом» был исполнен с таким живописным совершенством, которое приводило в изумление любого зрителя — как специалиста, так и неспециалиста. Первые поражались невиданной свободой художественного мастерства, вторых удивляла исключительно тонкая психологическая трактовка темы.

Стасов, заинтересовавшись этой работой, запросил автора, почему он так назвал свою модель. Репин ответил, что мужчина, изображенный на портрете, — Чугуевский золотых дел мастер Иван Федорович Радов, муж его крестной матери, — действительно имел в городе славу «человека с дурным глазом».

Что «Протодьякон» мог быть забаллотирован для выставки, сам Репин да и друг его Стасов предполагали и ранее. В конце концов автор примирился, что «экстракт наших диаконов, этих львов духовенства»^* как он сам выразился о «Протодьяконе», на выставку не прошел, так как нашел иное применение этой работе. Он все еще числился при академии, запрещавшей своим ученикам участие в каких-либо обществах. Но в предстоящем 1878 году опека академии над ним оканчивалась, и он решил вступить в артель передвижников. По правилам этой артели, на их выставку не могла быть принята картина, где-либо уже выставлявшаяся. Раз «Протодьякон» не был взят на международную выставку, он мог стать превосходным экспонатом для очередной передвижной выставки.

^* ('И. Е. Репин и И. Н. Крамской. Переписка. М.—Л., Изд. «Искусство». 1949, стр. 126.)

Репин так и сделал. Когда И. Н. Крамской, главный вдохновитель движения передвижников, узнал об этом решении своего бывшего ученика, он пришел в восторг. «Знаете ли вы... какое хорошее слово вы написали: «Я ваш». Это одно слово вливает в мое измученное сердце бодрость и надежду. Вперед!»^*.

^* (Там же, стр. 132. )

Еще бы не радоваться было Крамскому, приобретавшему в лице Репина такого мощного союзника! А уж что касается «Протодьякона», то Крамской считал его чудесным произведением и без конца удивлялся смелой размашистости письма в этом новом шедевре Репина

«Знаете ли, как нынче пишет Репин? — говорил он Стасову. — Он точно будто вдруг осердится, распалится всей душой, схватит палитру и кисти и почнет писать по холсту, словно в ярости какой-то. Никому из нас всех не сделать того, что делает теперь он»^*

^* (В. В. Стасов. Собр. соч., т. 1, ч. 2, стр. 578—579.)

Из уважения к Репину все формальности его приема в артель были сокращены до минимума: он входил в нее, минуя так называемый экспонентский стаж. Крамской в письме от 17 февраля 1878 года официально известил Репина о принятии его в члены товарищества.

С радостью делится художник этой новостью со Стасовым и Третьяковым. «Меня вы можете поздравить с новой честью, — сообщал он Стасову, — я теперь член Товарищества передвижных выставок. Шестилетний срок академической опеки кончен, цепи спали сами собой, и я исполнил, наконец, что давно хотел»^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, стр. 27.)

Началась плодотворная работа Репина в новой для него обстановке. Он вжился в атмосферу Москвы, свыкся с ее условиями. Немало способствовало этому то, что здесь были его самые близкие и верные друзья: В. Д. Поленов, В. М. Васнецов и В. И. Суриков. В таком окружении было тепло и хорошо работалось.