И. Е. Репин и Л. Н. Толстой

«Говорить или писать о Репине, не раскрывая его связи с Львом Николаевичем Толстым,— нельзя»,— сказал однажды художник В. К- Бялыницкий-Бируля^*. И действительно, отношения Репина с великим русским писателем Л. Н. Толстым, сложившиеся в годы московской жизни художника, оставили в его сознании неизгладимый и благотворный след. Никогда он не встречал человека, к которому бы питал большее уважение, доходившее до преклонения, чем к этому гиганту, гордости русской культуры. Кроме того, не было человека, которого бы художник писал и рисовал столь часто и много, как Льва Толстого, изучив каждую черточку его души и тела.

^* ( «И. Е. Репин». Сборник докладов и материалов Академии художеств СССР, стр. 12.)

Первое знакомство двух корифеев русской культуры произошло по инициативе неутомимого В. В. Стасова, безмерно любившего и уважавшего как того, так и другого. Толстого он называл — «Великий Лев», причем всегда выделял эти два слова жирным шрифтом. Не менее любил он, как мы знаем, и Репина. Еще в семидесятых годах он начал настойчиво напоминать Л. Н. Толстому о появлении на художественном горизонте нового светила, да еще столь близкого по своей творческой сущности самому Толстому. Желая во что бы то ни стало познакомить писателя с художником, в котором Стасов видел прямого продолжателя дела Толстого в смежной сфере изобразительного искусства, он так и писал Толстому: «У Репина такая же цельная, неподмесная, неразвлекающаяся ни на что постороннее -натура, как и у вас»^*.

^* (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка. Л., 1929, стр. 34.)

Действительно, нам думается, нет более разительного сходства в творческом облике двух деятелей смежных искусств, чем у Л. Н. Толстого и И. Е. Репина. Эта близость такого же порядка, как, скажем, Гоголя и Федотова, Некрасова и Перова, Чехова и Левитана, — известные, давно установленные и исследованные творческие параллели.

Эту близость Толстого и Репина мы видим прежде всего в глубоком, органически свойственном обоим реализме. Внутренняя потребность в отображении правды жизни неотделима от того и от другого. Оба презирали внешний эффект, трюкачество, формализм. Реализм того и другого носит ярко выраженный психологический характер. Умение Толстого заглянуть в душу человека, обнажить ее самые сокровенные глубины свойственно в равной степени и Репину. Не любя самого по себе пейзажного искусства (хотя оба любили природу), оба художника неподражаемы в изображении пейзажа там, где это надо, причем природа всегда служит прекрасно найденным фоном для показа внутреннего мира героев. Как у того, так и у другого мы видим глубокое, гармонически выраженное единство формы и содержания, пренебрежение к искусству, претендующему на голое навязывание авторской идеи без адекватной формы. Поэтому нельзя не согласиться с мнением В. В. Стасова о близости творческих натур Л. Н. Толстого и И. Е. Репина.

В воспоминаниях К. И. Чуковского о Репине есть место, где автор дает характеристику самой любимой своей репинской картины — «Крестного хода». Ярко обрисовав содержание картины, это «непревзойденное умение выражать психическую сущность человека каждой складкой у него на одежде, малейшим поворотом его головы, малейшим изгибом мизинца», Чуковский говорит, что «обо всем этом с такой же экспрессией мог бы написать лишь один человек: Лев Толстой. Лишь у Льва Толстого нашлись бы слова, чтобы описать каждого из этих людей: так сложны и утонченны характеристики их, сделанные репинской кистью... Здесь предельная степень реалистической правды»^*.

^* (К. И. Чуковский. Репин (Воспоминания), М.—Л., 1945, стр. 16—17. )

Однако при всем сходстве творческих личностей обоих художников мировоззрение их было глубоко различным. Если политические взгляды Репина в московские годы жизни были близки к радикальным идеям революционных демократов шестидесятых годов, то Толстой в конце семидесятых годов уже стал на путь патриархально-юродивой проповеди непротивления злу насилием. Поэтому как Толстой, так и Репин признавали и ценили друг в друге одни качества и отрицали другие. Безмерно ценя художественное творчество великого писателя, Репин никогда не соглашался с его философскими взглядами. Прекрасно разбираясь в классовой сущности учения Толстого, он как-то писал о нем: «Что бы он ни говорил, но главная и самая большая драгоценность в нем — это его воспроизведение жизни. Вся же философия, все теории жизни не трогают так глубоко текущей жизни»^*. В другом месте он отозвался о «толстовстве» еще более резко: «Со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок»^**. В своих воспоминаниях о Толстом Репин неоднократно указывал, как, встречаясь с ним и беседуя на различные темы жизни и искусства, они вдруг переходили на спор.

^* (И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Переписка, т. 1, стр. 55. )

^** (Там же, т. 2, стр. 36.)

В 1878 году Стасов впервые знакомит Толстого с именем Репина, выслав ему свой разбор произведений художника, экспонировавшихся на очередной выставке. Л. Н. Толстой читает этот отзыв и отвечает критику следующими словами: «Ваше суждение о Репине я вполне разделяю. Но он, кажется, не выбрался еще на дорогу, а жару в нем больше всех»^*.

^* (Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, стр. 27.)

Стасов немедленно информирует Репина об этом письме, вызвав в нем бурный восторг. «Сам Лев Толстой (наш идол) изволит писать о нас!! — отвечает художник Стасову. - Да ведь это просто невероятно. И как верно!—«не выбрался еще на дорогу», — это верно, то есть, он знает меня еще таким, и я действительно все еще выбираюсь на дорогу. И, если бог продлит веку, выберусь! Хорошо сказано»^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, стр. 29. )

И после 1878 года критик при каждом удобном случае старается обратить внимание великого писателя на молодого художника. В 1880 году ему, наконец, удается добиться своего: он пишет Репину, чтобы тот ожидал в скором времени Толстого. Репин не хочет верить счастью, но вдруг оно нагрянуло разом: 7 октября, вечером, в Большом Трубном переулке, показалась неторопливая фигура очень пожилого человека, направлявшаяся к дому баронессы Симолин. Это был Л. Н. Толстой.

На другой день Репин, полный впечатлений от этого знаменательного посещения, пишет подробное письмо Стасову:

«Должен вам признаться, что я отнесся очень скептически к известию, что у меня будет Лев Толстой... Я порешил окончательно, что это было только Ваше желание и что этого никогда в действительности, вероятно, не случится. На другой день я об этом только иногда вспоминал, как о чем-то несбыточном, а на третий, то есть вчера, во вторник 7 октября, я даже и думать забыл, и вдруг, когда кончил уже обед, часов в 7 с четвертью кто-то постучал (вечно испорченный наш звонок). Я видел издалека — промелькнул седой бакенбард и профиль незнакомого человека, приземистого, пожилого, как мне показалось, и нисколько не похожего на графа Толстого.

Представляйте же теперь мое изумление, когда увидел воочию Льва Толстого самого! Портрет Крамского страшно похож. Несмотря на то, что Толстой постарел с тех пор, что у него отросла огромная борода, что лицо его в ту минуту было все в тени, я все-таки в одну секунду увидел, что это он самый!

По правде сказать, я был даже доволен, когда порешил окончательно, что он у меня не будет: я боялся разочароваться как-нибудь, ибо уже не один раз в жизни видел, как талант и гений не гармонировали с человеком в частной жизни. Но Лев Толстой другое — это цельный гениальный человек, и в жизни он так же глубок и серьезен, как и в своих созданиях... Я почувствовал себя такой мелочью, ничтожеством, мальчишкой? Мне хотелось его слушать и слушать без конца...

И он не был скуп, спасибо ему, он говорил много, сердечно и увлекательно.

Ах, все бы, что он говорил, я желал бы записать золотыми словами на мраморных скрижалях и читать эти заповеди поутру и перед сном...

Я был так ошеломлен его посещением неожиданным и так же не ожиданным уходом (хотя он пробыл около двух часов, но мне показалось не более четверти часа), что я в рассеянности забыл даже спросить его, где он остановился, надолго ли здесь, куда едет. Словом, ничего не знаю, а между тем мне ужасно хочется повидать его и послушать еще и еще. Напишите мне, пожалуйста, его адрес, где можно найти»^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, стр. 53—55.)

Через несколько дней Репин снова пишет Стасову о Толстом. Это письмо написано в более спокойном тоне. Толстой, оказывается, привел Репина в полное недоумение. К удивлению художника, писатель назвал его любимые детища — «Запорожцев», «Бурлаков» и «Софью» — всего лишь этюдами, а надоевший самому автору и давно заброшенный им холст «Досвитки» — картиной. Что же такое «картина» и что такое «этюд»? — в растерянности думал художник. Где граница между этими понятиями? Он решил еще вернуться к этому вопросу, а пока принял на веру утверждение великого писателя.

Зато, рассуждая о «Запорожцах», Толстой подсказал Репину «много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей». «Видно было тут мастера исторических дел, — с упоением писал Репин. — Да, это великий мастер! Много я передумал после него, и мне кажется, что даже кругозор мой несколько расширился и просветлел»^*.

^* (Там же, стр. 55.)

Так началась дружба двух великих художников. В это время Толстой еще не жил в Москве, а приезжал иногда по разным делам. Например, в памятный для Репина день первого знакомства с Толстым писатель приезжал из Ясной Поляны для приискания учителей своим детям и по издательским делам.

Через год Л. Н. Толстой поселился в Москве у Волконских в Малом Левшинском переулке (№ 3), куда Репин стал часто ходить. «Часто после работы, под вечер,— вспоминал он,— я отправлялся к нему, ко времени его прогулки. Не замечая ни улиц, ни усталости, я проходил за, ним большие пространства. Его интересная речь не умолкала все время, и иногда мы забирались так далеко и так уставали, наконец, что садились на империал конки, и там, отдыхая от ходьбы, он продолжал свою интересную беседу»^*.

^* (И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Переписка, т. 2, стр. 50.)

Под влиянием Толстого Репин даже забросил было «Запорожцев», над которыми долго и любовно работал, и вновь принялся за свои отложенные «Досвитки», не понимая, чем они могли так понравиться писателю. Эта картина была быстро закончена и получила название «Вечорниц».

В тот же период Репин приступил к иллюстрированию произведений Толстого. В 1880 году им были сделаны четыре рисунка к рассказу «Чем люди живы»; позднее — еще тринадцать к разным произведениям («Вражье лепко, а божье крепко», «Два брата и золото», «Так что же нам делать», «Первый винокур», «Власть тьмы», «Смерть Ивана Ильича»). Художественные достоинства этих работ общепризнанны. Бесконечно любя Л. Н. Толстого, Репин создал немало рисунков, являющихся одними из лучших в русской книжной иллюстрации, хотя он не имел ни времени для иллюстраторской деятельности, ни любви к ней.

Исключительно интересны также рисунки Репина, отражающие участие Л. Н. Толстого в московской переписи населения 1882 года. Толстой получил участок в районе Смоленского рынка, и ему пришлось быть в так называемой «Ржановой крепости» — в доме № 11 по Проточному переулку (или № 27 по 1-му Смоленскому переулку), славившемся как обиталище городской нищеты. Возможно, что в этой общественной деятельности Л. Н. Толстого принимал участие и Репин. Известны два его рисунка, на которых изображены похороны в доме Ржанова. Они свидетельствуют о меткой наблюдательности автора. В других зарисовках, отражающих перепись, показан и сам Толстой («Уличная сценка», «Л. Н. Толстой и счетчики на переписи», два изображения писателя в комнате бедняков, два рисунка «У костра»). К этой же теме относятся два рисунка с изображением толпы нищих на Мясницкой улице (ныне улица Кирова).

Чрезвычайно высоко ценя личное общение с Л. Н. Толстым, Репин хотел разделить это счастье со своими друзьями-художниками. Он попросил Толстого, чтобы тот разрешил ему, Сурикову и Васнецову иногда сходиться вместе у писателя. Эти беседы многое давали Репину. «Чувствовался огонь великого художника,— писал Репин.— Такое же действие производил он (Л. Н. Толстой.—В. М.) и на товарища моего, художника Сурикова, который жил по соседству; встретившись с ним и сообщив друг другу замечания Толстого, мы чуть не лезли на стену от восторга — так он нас подымал»^*. И далее: «Не могу не вспомнить опять, что в то время нас обогревало великое солнце жизни — Лев Толстой. Он (Суриков.— В. М.) часто захаживал ко мне, то я к нему. И я еще со Смоленского бульвара, завидев издали фигуру Сурикова, идущего навстречу мне, в условленное время — вижу и угадываю: «Он был...». «Ах, что он сегодня мне говорил!» — кричит Василий Иванович. И начинается тут бесконечный обмен всех тех черточек великого творца жизни».^**.

^* (И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Переписка, т. 2, стр. 50.)

^** (Илья Репин. В. И. Суриков (Воспоминания). — Журн. «Искусство», 1937, № 3, стр. 113.)

Никто из великих людей мира не был увековечен в изобразительном искусстве так широко и многогранно, как Л. Н. Толстой И. Е. Репиным. Их дружба длилась ровно тридцать лет — с 1880 по 1910 год,— вплоть до смерти писателя. «Я только радуюсь и восхищаюсь,— писал В. В. Стасов,— что современником Льва Толстого был такой художник, как Репин, который передал его натуру, жизнь, взгляд, мысль так, как, мне кажется, никто больше не в состоянии был бы передать»^*.

^* (В. В. Стасов. Статьи и заметки, публиковавшиеся в газетах и не вошедшие в книжные издания, т. 1. М., 1952, стр. 97.)

Бывая у Л. Н. Толстого в Ясной Поляне и в московской квартире, Репин неустанно запечатлевал дорогие черты любимого писателя, делая наброски карандашом, пером, тушью и акварелью, создавая этюды маслом, чтобы потом по ним писать портреты и даже картины из жизни писателя.

Можно с уверенностью сказать, что этих зарисовок и этюдов Репин создал на протяжении своего тридцатилетнего знакомства с Л. Н. Толстым многие десятки. Часть из них неизвестна и осталась в альбомах и листах, рассеянных по белу свету. Когда-нибудь они будут взяты на учет.

Пока известны следующие работы И. Е. Репина об Л. Н. Толстом: «Л. Н. Толстой за письменным столом» (1887 г.), «Л. Н. Толстой в кресле с книгой в руке» (1887 г.), «Л. Н. Толстой на пашне» (1887 г.), «Л. Н. Толстой в Яснополянском кабинете под сводами» (1891 г.), «Л. Н. Толстой на отдыхе в лесу под деревом» (1891 г.), «Л. Н. Толстой в лесу» (два изображения: этюд и портрет по нему — оба 1891 г.), «Л. Н. Толстой в белой блузе» (1909 г.), «Л. Н. Толстой в розовом кресле» (1909 г.), «Л. Н. Толстой в яблоневом саду» (две картины — 1912 и 1913 гг.), «Л. Н. Толстой с женой С. А. Толстой за столом» (1907 г.). Кроме этих главнейших произведений, в числе которых мы видим несколько картин, известно свыше двадцати зарисовок с Л. Н. Толстого карандашом и акварелью, а также около десяти портретов и рисунков членов семьи Л. Н. Толстого. Если к этому прибавить две зарисовки толстовских мест в Ясной Поляне, несколько рисунков, упоминавшихся в печати и неизвестно где находящихся в настоящее время, а также семнадцать упомянутых выше иллюстраций к произведениям Л. Н. Толстого и скульптурный бюст писателя, известный в трех вариантах, то всего, таким образом, насчитывается свыше семидесяти произведений И. Е. Репина о Л. Н. Толстом.