Становой

Ждали мы недолго. В одно светлое, солнечное утро, гораздо раньше нашего чая, по всему двору, по всем избам и куреням шла какая-то особая суета ожидания. Клещевник, работавший на дворе с мальчиком-учеником клещи для хомутов (кустарь), усиленно убирал стружки и подметал двор. Солдатка Марья, приотворив к нам дверь, таинственно прошуршала зычным шепотом:

- Становой ноне будет к нам.

Хозяйка Маланья (из Вятки родом), вслед за Марьей, объявила плаксиво:

- Становой, бают, едет. Ох, господи Сусе, прости наши грехи.

Мужиков уже дома не было. Я рад был, что не было нашего глупца-хозяина: он бы тут еще корчился. Я возненавидел его после одного воскресенья.

Обыкновенно "улица", деревенская улица, стала собираться против нашей избы. Это Васильев приучил, мы закупили в Самаре самых дешевых леденцов в бумажках и стали их бросать мальчишкам "на драку". Но драки стали переходить в такие кровопролитные потасовки, что мы прекратили этот спорт и только иногда оделяли хороводы девиц уже из рук, скромно. И вот в то время как на середине улицы молодые девки, бабы и парни водили хоровод, пожилые бабы стояли у плетней, у завалинок, у ворот и смотрели на эти давным-давно потерявшие смысл и значение народные мистерии-хороводы. Маланья также стояла у вереи своих ворот с другими бабами.

Вдруг я вижу: Иван Алексеев, наш хозяин, отделился от группы мужиков и как-то боком-боком закосолапил, лепясь по-над забором, прямо к Маланье. Та не успела опомниться, как он саданул ее в грудь, смазал все головные уборы (платки и очипки) и почти опростоволосил свою бабу-жену...

Та с визгом, согнувшись в три погибели и от боли и от сраму, затравленной кошкой бросилась в избу...

Я недоумевал. Что это? За что? Оглядываюсь на весь честной народ с жалобой в немом взоре... И никакого ответа. Все делают вид... да нет, все ничего не делают, а просто не хотят знать того, что сейчас произошло...

Какой-то резонер-мужичонко, единственный понявший мое состояние, промямлил: "Стало, муж жену учит; тут, брат, не суйся, кто их там разберет!.."

- Ведь это становой к нам,- говорю я Васильеву и Макарову.- Что же, не прибраться ли нам?

- Вот еще! Знаешь ли,- смеется Васильев,- есть два слова, которыми можно отделаться от всех явлений жизни. Например, тебе говорят: "Становой едет". Ответ: "Ну, так что ж?" - "Да ведь надо же приодеться?" - "Вот еще!" Запишите, братцы, эти два слова; что бы вас ни спрашивали, ответ: первое - "ну так что ж?", второе - "вот еще!"

Скоро мы увидели: прямо перед нашими окнами держал направление на наш берег большой паром. В центре стояла карафашка, запряженная парой с набором и. с бубенцами. Впереди, облокотясь на перила, стояла представительная высокая фигура, ну, конечно, станового: серое пальто, пуговицы блестят, фуражка с красным околышем... Гребцы распашными веслами усиленно двигали помост с перилами, укрепленный на двух завознях. На нашем берегу стояла давно уже большая кучка мужиков, готовая к услугам... Стали причаливать. Мы во все три окна на Волгу не спускали глаз с интересной картины. Слышно уже, как звенят бубенчики... Вдруг становой одним взмахом заушает огромного дюжего парня, и тот чуть не в воду, мигом повергнут на землю, поднимается в крови... Ого! Ай да становой! Молодчина польского типа, блондин, еще совсем молодой человек, лет тридцати с небольшим. Вот она, власть!

У меня похолодели руки и сердце сильно билось... Предводительствуя толпой, становой направляется прямо к нам.

Переступив наш порог, он показался мне совсем другим человеком. Со всеми нами приятельски поздоровался, будто с давно знакомыми. Лицо довольное, веселое...

- Прекрасно, прекрасно, люблю эту студенческую обстановку; ведь я сам еще студент почти; только что с курсов... А-а? Конечно, конечно, от чая я не откажусь...

Сейчас же уселся просто, ровно, свободно. Заговорил по-товарищески о многом. И довольно долго болтал и нас расспрашивал.

- Однако я совсем с вами заболтался,- спохватился он,- а ведь мне в Сызрань путь лежит; что делать, служба... (Пауза). И я должен попросить ваши паспорта. Вы понимаете, это форма, но ведь мы служим.

Мы с Макарычем сейчас же отдали наши академические печати, присовокупив и свидетельство брата из консерватории... Ждем Васильева: Васильев вдруг, как пойманный (и куда девался его апломб?), стал заговаривать о другом... суетится, моргает, краснеет...

Становой скоро изменился в лице, попристальнее вглядывается в Васильева и нечто соображает. То он собирался уже покинуть нас, только паспорта задержали, просил поторопиться: он только пропишет их в Сызрани и сейчас же вернет нам... А теперь он в раздумье сел посреди комнаты и как-то таинственно повел речь о том, как он любит студентов, как и сам бывал в безвыходных положениях по поводу такой малой бумажонки, как паспорт, но он просил бы нас не затягивать дело и объяснить просто всю правду.

Мы с недоумением глядели на Васильева: не узнаем его... Но он вдруг оживился.

- О боже, вижу, и вас я ввел в сомнение, и даже товарищи удивлены... Мой паспорт оставлен у матери для ввода дома во владение... И позвольте мне сделать вам письменное заявление впредь до удостоверения моей личности. А с этим прошу вас телеграфировать в Петербург, в Общество поощрения художеств, на имя председателя общества графа Строганова или его секретаря, секретаря общества Дмитрия Васильевича Григоровича, известного писателя.

Несмотря на всю развязность и бойкость, вернувшиеся к Васильеву, несмотря на большие тузы имен, названные им" я замечаю легко, что становой уже не верит ни одному слову Васильева и думает свое. Он впился в Васильева глазами. О да, это польские глаза, красивые, серые, навыкате, и усы польские, так щегольски и не казенно, по-немецки, - нет, ловко, фантастично, по-польски закрученные усы. Васильев все варьировал причины задержки своего паспорта, пересыпая их светскими фразами, но это уже не имело успеха.

Становой обдумывал и ждал...

- Так как же? Чем мы с вами покончим? - наконец он уже с некоторой строгостью ставит в упор Васильеву.

- Да я напишу заявление; вот товарищи удостоверят; они знают мой дом... наш дом.

Становой обвел нас прокурорским взглядом.

- Как, господа? Вы ручаетесь?

- О, разумеется, разумеется! - спешили мы: и нас уже начинала угнетать вся эта история.

- Ну, пишите заявление,- сдался вдруг становой. Васильев писал вполне грамотно, четко, красивым, культурным почерком. Он присел к столу Макарова и быстро затрещал пером.

Ждем... Выносит.

- Ах, какая досада! Уж простите за редакцию, так глупо все выходит: "оставленным для ввода дома тетки во владение..." И к чему тут тетка? Дом наш теперь...- И он хотел опять переписать, но, видно, и становому уже надоела эта история: он начал верить, что мы народ не опасный.

- Ничего, ничего, давайте; все равно ведь мы справки наведем...

Мы опять дружески стали прощаться со "студентом-становым" и проводили до его брички.

Залился колокольчик, зазвенели бубенцы, пристяжная завернула голову направо, взвилась обильная пыль по дороге, и становой покатил в долину к Девяти Колодам...

И по тому, как становой и здоровался и прощался с нами, и по тому, что он так долго сидел у нас, как у своих, обыватели заметно сразу повысили о нас свое мнение, наша слава стала расти во всей округе. Жандарм к нам так и не показался.

Неприятное впечатление от странного поведения Васильева с паспортом также забывалось. Мы с Макаровым никак не могли понять, что сей сон значил

К Васильеву, мы чувствовали, нельзя было обращаться за разъяснениями: он сейчас же краснел и старался свести разговор на другое. И только по приезде в Петербург, когда среди других рассказов я в разговоре с Крамским коснулся этого непонятного поведения Васильева, Крамской с грустью закачал таинственно головой: "Так, так... Знаете, что это? Не знаете? Значит, до вас не дошла сия великая тайна? Видите ли, Васильев незаконный сын, прижитый его матерью до замужества, а потому записанный лужским мещанином; он носит официально звание мещанина и невыносимо страдает от этого злого рока. Теперь вы уже, надеюсь, хорошо ознакомились с его идеалами и стремлениями. И он везде как принят!.. Вот у графа Строганова, например. Весь дом графа убежден, что он какой-то близкий родственник графу, чуть не его сын-любимец... Ну, и есть милые приятели-друзья: потехи ради они всегда ищут случая подложить другу свинью. И представьте, эти саврасы пишут ему письмо отчетливой каллиграфией на конверте: "лужскому мещанину" и так далее. Конечно, это вздор" не стоящий выеденного яйца, если бы Васильев сам имел мужество рассказать свое происхождение. К этому скоро привыкли бы: все равно не за род принимают его лучшие аристократические фамилии. Но вы не можете себе представить его мучений от такого положения. Ведь он много раз готов был руки на себя наложить. И после самых незначительных уколов этого острия он хандрит по целым неделям и не выходит из дому, даже дома тогда никого из своих не может видеть".