VIII. "Братья по искусству"

Зима 1914/15 года памятна мне потому, что начиная с ноября Репин в эту зиму, то есть вскоре после смерти Натальи Борисовны, много рассказывал нам об Айвазовском, Верещагине, Васнецове, Шишкине, Сурикове, Поленове, Чистякове и других замечательных людях, с которыми он, по его выражению, "побратался" на службе родному искусству.

Это происходило каждое воскресенье на моей маленькой даче за чайным столом - от шести до десяти часов вечера. Слушая рассказы Ильи Ефимовича, я всегда сожалел, что в комнате, кроме меня, нет по крайней мере еще тысячи слушателей.

Рассказывал он без начала и конца, отрывчато, хаотично, перебивая себя самого, но каждый, кого вспоминал он, становился живым, осязаемым, будто сидел рядом с нами за тем же чайным столом. Мне и сейчас кажется, что я был лично знаком с Айвазовским, - так жизненно изобразил его Репин в своем беглом и бессвязном рассказе. Я слышал глухой, самоуверенный голос этого "восточного деспота", видел его ленивую, важную поступь, его холеные, "архиерейские" руки.

В то время я уже больше года был редактором репинских мемуаров, еще не готовых к печати, и естественно, что в конце каждого такого воскресного вечера снова и снова приступал к Илье Ефимовичу с просьбами, чтобы он тотчас же записал свой рассказ. К сожалению, он не успел записать: помешала война, помешали другие работы. Так и осталась ненаписанной превосходная книга, вторая часть его "Далекого близкого".

В этих рассказах Репина о его собратьях-художниках, особенно о Васнецове, Поленове, Сурикове, сказалось особенно ярко его всегдашнее умение отрешиться от себя самого и сочувственно переживать чужую жизнь.

Казалось бы, с первых же лет своей юности Репин до того был поглощен своим собственным творчеством, что не имел ни времени, ни сил вникать в творческие тревоги и радости других живописцев.

Но из его воспоминаний я всякий раз убеждался, как взволнованно и зорко следил он в течение десятков лет за всеми событиями их творческой биографии, словно сам был соучастником их многолетних трудов. Впрочем, так оно и было в действительности. Какую бы картину ни писал тот или иной из товарищей Репина, Репин был его верным союзником. Сохранилось одно его письмо к известному передвижнику Василию Максимову, которое кажется мне образцом его благородной заинтересованности в художественных успехах товарища. Письмо написано в 1881 году, то есть в эпоху наибольшего расцвета репинского творчества.

Максимов был видный художник, но, конечно, Репин рядом с ним великан. И все же Максимов для Репина "брат по искусству", и Репин пишет ему как брату о той картине, которую Максимов прислал на передвижную выставку в Москву:

"...Любезный брат мой по искусству Василий Максимович... Картину твою я покрою [лаком] завтра или послезавтра. Ты много ее поработал, особенно пейзаж теперь очень хорош. У мужика глаз очень синь, выходит из общего огненного тона... Прости, как близкому другу, я не могу не сказать тебе всего, что думаю".

Репин не отделывается пустыми хвалами, за которыми чаще всего скрывается равнодушие, - он искренне болеет неудачей своего "брата" и "друга". Он говорит ему в том же письме:

"Брось ты фантастические сюжеты, освещения, комические пассажи, бери просто из народной жизни, не мудрствуя лукаво, бытовые сцены, в которых ты соперника не имеешь; смотри на свою "Свадьбу" и "Раздел", и спасен будешь и мзда твоя будет много на земле и на небе, если хочешь".

Он так заботится об усовершенствовании произведений Максимова, что позволяет себе (опять-таки братски и дружески) откровенно упрекать его в скудости творчества:

"Послушай, ведь ты мало работаешь. За весь год одну картинку, с одной фигурой... Тебя бить следует. Выезжай же поскорей в деревню и пиши прямо с натуры картину и чтобы она к октябрю была совсем готова".

Желая принять участие в написании этой будущей картины Максимова, прибавляет:

"И пиши мне, пожалуйста, и про сюжет и про ход дела. Ведь это, брат, безобразие. Ты как-то нравственно захирел, это скверно, подбери поводья, дай шпоры своему боевому коню..."^*.

^* (Репин И. Е. Письма к художникам и художественным деятелям, с. 39.)

Ни к кому из своих товарищей не знал он ни недоброжелательства, ни зависти. Я видел его вместе с Похитоновым, Суриковым, Поленовым, Ильей Остроуховым и всегда восхищался пылкостью его дружеских чувств. И как восторженно он говорил о них после свидания с ними!

Когда Стасов выразил в печати свое восхищение репинским портретом Мусоргского и обошел молчанием выставленную тогда же картину Сурикова, Репин написал ему с упреком: "Одного не могу я понять до сих пор, как это картина Сурикова "Казнь стрельцов" не воспламенила Вас!"^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, с. 60.)

И через три недели опять:

"А более всего я сердит на Вас за пропуск Сурикова. Как это случилось... вдруг пройти молчанием такого слона!!! Не понимаю - это страшно меня взорвало"^*.

^* (И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. 2, с. 63.)

Но в обывательских кругах постоянно твердили о тайном соперничестве Репина с Суриковым, о той зависти, которую они будто бы питали друг к другу. Я как-то написал об этом Репину. Он ответил мне обширным письмом:

"...А про Сурикова - удивляюсь вашим сомнениям относительно наших отношений - ведь вы же сами свидетель: в "Княжьем дворе" при вас же мы чуть не больше недели жили, видались, обедали и чаевали в 4 часа. Какого еще вам свидетельства? И что можно придумать к нашим старотоварищеским отношениям? Даже, подумав немного, я бы окрестил наши отношения - казаческим побратимством. Были моменты, когда он даже плакал (человек сентиментальный сказал бы: на моей груди). Он плакал, рассказывая о моменте смерти своей жены, слегка положив руку на мое плечо. Словом, более близких отношений у меня не было ни с одним товарищем..."^*.

^* (Письмо от марта 1926 г. (без числа).)

"Казаческое побратимство" связывало Репина со всеми товарищами, начиная с Федора Васильева, но к Сурикову он всегда испытывал особое чувство приязни, может быть, именно оттого, что и по своему творчеству и по своему душевному складу они были полярно противоположны друг другу.

"Распрей никаких и никакого антиподства между нами не было... - писал мне Репин в другом, более раннем письме. - Как мне, так и ему [Сурикову] многое хотелось выслушать и спросить друг друга по поводу наших работ, которые поглощали нас; и бесконечные вопросы так и скакали перед нами и требовали ответов. И все это на дивном фоне великих шедевров - то есть, конечно, в воображении, - которые окружали нас, излюбленные, бессмертные, вечные. Мы много видели, горячо любили искусство и были постоянно, как в концерте, окружены - один за другим - проходившими перед нашими глазами дивными созданиями гениев...".

В том же письме Репин писал:

"...Когда мы [с Суриковым] жили в Москве (от 1877-1882). Я - Смоленский бульвар, он - Зубово. Это очень близко, и мы видались всякий день (к вечеру) и восхищались Л. Н. Толстым, - он часто посещал нас (все это по-соседски было: Толстые жили в Денежном переулке). И я еще издали, увидев его, Сурикова, идущего мне навстречу, я уже руками и ногами выражал ему мои восторги от посещения великого Льва: тут нами припоминалось всякое слово, всякое движение матерого художника...

Например, он сказал, глядя на моего запорожца, сидящего за столом: "А интересно, - как это на рукаве на локте, где у них прежде всего засаливались рукава?" От восторга - от этого его вопроса мы готовы были кататься по бульвару и, как пьяные, хохотали; при этом Суриков, как-то угнувшись, таинственно фыркнул, скосив глаза мне"^*.

^* (Письмо от 18 марта 1926 года.)

Репин принимал живое участие и в творческих исканиях Сурикова. Когда Суриков писал свое "Утро стрелецкой казни", Репин вместе с ним выходил "на охоту за типами" для этой картины.

"Ну и посчастливилось не раз!.. - вспоминал он в письме ко мне. - Москва богата этим товаром. Кузьма, например, Суриков его обожал и много, много раз писал с него. (Это самая выдающаяся фигура в "Казни стрельцов".) Потом ездили искать внутренность избы для Меншикова^*; и умеете (то есть я за компанию) писали этюд (этот этюд у меня) на Воробьевых горах"^**.

^* (То есть для картины Сурикова "Меншиков в Березове".)

^** (Письмо от 18 марта 1926 года.)

Стремясь побудить своего "побратима" усовершенствоваться в технике рисунка, Репин специально для него затеял было (тогда же, в Москве) совместные занятия рисованием.

Принимая близко к сердцу успехи каждого из "братьев по искусству", Репин переживал их неудачи как свои.

В этом отношении характерен тот эпизод, о котором повествует художник И. И. Бродский в своей книге "Мой творческий путь". Я присутствовал при этом эпизоде.

В мастерской Репина, в Пенатах, Бродский начал писать портрет Ильи Ефимовича. Работа Бродского на первых порах очень понравилась Репину.

Но второй сеанс оказался, по признанию самого автора, большой неудачей. Бродский в тот день был нездоров, утомлен и, как мне показалось, расстроен.

Он писал по-сухому - неуверенно, дрябло. Когда Репин взглянул на портрет после этого второго сеанса, он застонал, как от физической боли.

- Что вы сделали? Ах, что вы сделали?

Вся прелесть первого наброска исчезла, и, сознавая это, Бродский удрученно молчал. Уже наступили сумерки. А в этот вечер мы все вместе должны были пойти на какой-то спектакль, который устраивался в дачном театрике Цезаря Пуни. Артисты давно уже пригласили Репина на этот спектакль, он обещал прийти и теперь, чтобы не обидеть артистов, должен был сдержать свое слово. Обычно наши общие экскурсии в театр, в кино, на картинные выставки бывали очень оживленны и веселы, но на этот раз и Репин и Бродский были так опечалены, словно случилось несчастье. Некоторое время Репин тщательно старался увлечься тем, что происходило на сцене, но в самый разгар спектакля вдруг схватил Бродского за руку и вывел его из театра.

"Держа по-прежнему меня за руку, - вспоминает художник, - Илья Ефимович быстро зашагал по направлению к своему дому. Я еле поспевал за ним. Когда мы очутились у него в мастерской, было уже темно, он нервно зажег керосиновую лампу, вмиг достал мой портрет, раздобыл вату и скипидар и тотчас же начал смывать все, что я сделал в этот день.

- Того, что было, - не восстановишь, но это лучше, чем то, что вы сегодня сделали, - сказал он и опять стал ругать меня, но потом успокоился и как бы помирился со мной"^*.

^* (Бродский И. И. Мой творческий путь, с. 77.)

Сидя в театре, он мучился мыслью, что "собрат-художник" у него на глазах испортил талантливо начатую картину, и не успокоился, пока не помог ему преодолеть неудачу.

Заговорив об отношении Репина к Сурикову, я вспоминаю такой удивительный случай. Один из гостей Репина, адвокат, беззаботный по части живописи, произнес за обедом тост, который закончил такими словами:

- Да здравствует Иван Ефимович Репин, автор гениальной картины "Боярыня Морозова"!

Илья Ефимович тотчас же чокнулся с ним.

- Присоединяюсь к вашему тосту всем сердцем! Я тоже считаю "Морозову" гениальной картиной и был бы горд, если бы написал ее я, а не Суриков.

Оратор даже не догадался, что ему следовало провалиться сквозь землю, и победоносно глядел на присутствующих.

В 1927 году В. Д. Поленов получил звание народного художника. По этому случаю в каком-то журнале, кажется в "Красной ниве", был напечатан его чрезвычайно похожий портрет (фотография). Я вырезал этот портрет и послал его Репину. Он ответил горячим письмом:

"Дорогой Корней Иванович! Обнимаю, целую Вас за... портрет Поленова. Как красив еще этот мой ровесник... Поздравляю! Поздравляю его всей душой Народным художником!!! Портрет его - это прямо с исторической картины Рембрандта. Очень, очень обрадовали меня..."^*.

^* (Письмо от 19 февраля 1927 г.)