БИБЛИОТЕКА
ЖИВОПИСЬ
ССЫЛКИ
О САЙТЕ





предыдущая главасодержаниеследующая глава

Военное поселение

Некоторые пишущие о художниках называли меня казаком,- много чести. Я родился военным поселянином украинского военного поселения. Это звание очень презренное, - ниже поселян считались разве еще крепостные. О чугуевских казаках я только слыхал от дедов и бабок. И рассказы-то все были уже о последних днях нашего казачества. Казаков перестроили в военных поселян.

О введении военного поселения бабушка Егупьевна рассказывала часто, вспоминая, как казаки наши выступили в поход прогонять "хранцуза" "аж до самого Парижа", как казаки брали Париж и уже везли домой оттуда кто "микидом" кто "мусиндиле" и шелку на платья своим хозяйкам.

Часто рассказывала бабушка о начале военного поселения,- как узнала она от соседки Кончихи, что город весь с ночи обложен был солдатами. "Верно, опять хранцуз победил, - догадывались казаки, - и наступает на Чугуев. Хранцуз дурак. Сказали, вишь, ему, что чугунный город, а у нас одни плетни были. Смех!"

Бабы напекли блинов и понесли своим защитникам - солдатушкам: "Может, и наших в походе кто покормит". Но солдаты грубо прогнали их: "Подите прочь, бабы! Мы воевать пришли. Начальство, вишь, приказало не допускать: казачки могут отраву принести".

В недоумении стали мирные жители собираться кучками, чтобы разгадать: солдат сказал, что и "город сожгут, если будете бунтовать". Стояли мирно, озабоченные, и толковали: "Вот оказия!"

К толкующим растерянным простакам быстро налетали пришлые полицейские и патрули солдат: требовали выдачи бунтовщиков. Большинство робко пятилось. Но казаки - народ вольный, военный, виды видали, а полиции еще не знали.

- Каки таки бунтовщики? Мы вольные казаки, а ты что за спрос?

- Не тыкай - видишь, меня царь пуговицами потыкал. Взять его, это бунтовщик!

Смельчаков хватали, пытали, но так как им оговаривать было некого, то и засекали до смерти.

Такого еще не бывало... Уныние, страхи пошли. Но местами стали и бунтовать. Бойкие мужики часто рассказывали о бунтах, захлебываясь от задору. Особенно отличалась Балаклея, а за нею Шебелинка. Казачество селилось на возвышенностях, и Чугуев наш стоит на горе, спускаясь кручами к Донцу, и Шебелинка вся на горе. Шебелинцы загородились телегами, санями, сохами, боронами и стали пускать с разгону колесами в артиллерию и кавалерию, подступившую снизу.

- А-а! Греби его колесом по пояснице! - кричали с горы расходившиеся удальцы.- Не могём семисотную команду кормить!

Развивая скорость по ровной дороге, колеса одно за другим врезывались в передние ряды войска и расстраивали образцовых аракчеевцев. Полковник скомандовал:

- Выстрелить для острастки холостыми! Куда! Только раззадорились храбрецы.

- Не бере ваша подлая крупа, - за нас бог! Мы заговор знаем от ваших пуль. Не дошкулишь!

Но когда картечь уложила одну-две дороги людьми, поднялся вой... отчаяние... И - горе побежденным... Началось засекание до смерти и все прелести восточных завоевателей...

Прежде всего строили фахверковые казармы* для солдат. Нашлось тут дело и бабам, и девкам, и подросткам. Для постройки хозяйственным способом из кирпича целого города Чугуева основались громадные кирпичные заводы. Глины кругом - сколько угодно, руки даровые - дело пошло быстро.

* (Фахверковые казармы - постройки, сооруженные на железном или деревянном каркасе. Промежутки между основами каркаса закладывались кирпичами.)

Из прежних вольных, случайных, кривых чугуевских переулков, утопавших в фруктовых садах, планировались правильные широкие улицы, вырубались фруктовые деревья и виноградники, замащивались булыжником мостовые циклопической кладки - Никитинской и широкой Дворянской улиц.

Бабы по ночам выли и причитали по своим родным уголкам, отходившим под казенные постройки, квартиры начальству, деловые дворы, рабочие роты и воловьи парки.

Я увидел свет в поселении, уже вполне отстроенном; я любовался уже и генеральными смотрами "хозяевам" и "нехозяевам", производимыми графом Никитиным.

На Никитинской, Дворянской и Харьковской улицах каменные хатки для хозяев были, как одна. Выстроены, выкрашены al fresco* наличниками; и так они были похожи одна на другую, что даже голуби ошибались и залетали в чужие дворы. Залинейные домики для "нехозяев" были бревенчатые и столь же однообразные, как и хозяйские на линии.

* (Al fresco (игал.) "аль фреско" - роспись по сырой штукатурке.)

Инспектор резервной кавалерии граф Никитин был высокий, костистый, сутуловатый старик. Окруженный своим штабом, он стоял на крыльце Никитинского дворца, а перед ним дефилировали "хозяева" города Чугуева и пригородных слобод: Калмыцкой, Смыколки, Зачуговки, Пристена, Осиновки и Башкировки.

Мы, мальчишки, взбирались на пирамидальные тополя, росшие на плацу, чтобы лучше видеть и графа Никитина и проходившее перед ним военное пахарство. И кругом плаца и далеко по Никитинской улице уходили вдаль серые группы запряженных телег с торчащими дрекольями и сошниками, блестевшими на солнце.

Разумеется, в первые очереди ставили зажиточных хозяев, с новой сбруей на добрых лошадях, с прочными земледельческими орудиями. Мы знали всех.

Вот тронулись Пушкаревы. Отец сидит на передке в форменной, серой, арестантской фуражке, в серой свитке (армяке), - лицо бледное, злое (наряда своего не любят поселяне; в сундуках у них лежали свитки тонкого синего сукна, и в церковь они шли одетые не хуже мещан). На задке у Пушкарева, "нехозяином" по форме, сидит Сашка Намрин - бобыль. Лентяй, я его знаю: он у нас в работниках жил (лошадей боялся); осклабился на нас своими деснами, и выбитый зуб виден. Пара лошадей - сытые, играют, - борона новая, спицы толстые, багры длинные, струганые, вилы, косы, молотильные цепы, все по форме, все прилажено ловко и крепко; сошники у сохи длинные, не обтерухи какие, весело блестят.

Саша корчит из себя заправского солдата; серый армяк у него аккуратно сложен, как солдатская амуниция, пристегнут через плечо, серая фуражка: арестант - две капли воды.

Поровнялись, им скомандовали что-то с балкона, - затарахтели рысью.

За ними едут Костромитины: старик Костромитин осунулся в воротник, глаза, как у волка,- из-под нависших бровей; вожжи подобрал; пристяжная играет.

- Молодец Костромитин! - мямлит ласково граф Никитин.- Рысцой, с богом!

Загрохотали и эти, блестят толстыми шинами колеса.

Проехали Воскобойниковы на пегих - тоже хорошо. Вот и Заховаевы, староверы. Заховаев - хозяин добрый. Всю семью свою любит, даже на улице детей своих целует. И теперь веселый, красивый; черная окладистая борода. Тройка гнедых - сытая, кнута не пробовала. На облучке сзади Локтюшка с козлиной бородкой; этому далеко до солдата.

Портрет Т. С. Репиной (матери художника). 1867 г.
Портрет Т. С. Репиной (матери художника). 1867 г.

Проезжают, проезжают - сколько их!.. Переродовы, Субочевы, Бродниковы, Раздорские... Всех не переименовать.

А вот Юдины. Эти - бедные, они недалеко от нас живут: лошаденки тощие, маленькие, сбруя веревочная, все снаряды рвань и дрянь... Так. Его записывают: разжалуют его в "нехозяева"... Они лентяи: когда ни заглянешь к ним, всегда лежат на печке; наша работница Доняшка говорила, что с горя: "взяться им не за что".

А вот и Ганусов! "Калмык дикий", его прозвание - Лютый; он да Зорины из калмыков, говорят,- крестились; хозяева они зажиточные, всего вдоволь.

Граф Никитин добрый: он не велел нас, мальчишек, прогонять с тополя, а под нашими ногами, против его дворца, много зрителей,- всё мещане и торговцы. Поселяне ненавидят эти смотры, и никто из родственников не пойдет смотреть на позор своих, которых нарядили арестантами напоказ всему миру: гадко смотреть.

За нарядами поселян начальство смотрело строго: поселянки не смели носить шелку. Раз на улице, в праздник, ефрейтор Середа при всех сорвал шелковый платок с головы Ольги Костромитиной - девки из богатого дома - и на соседнем дворе Байрана изрубил его топором.

Девки разбежались с визгом по хатам: улица опустела. Мужики долго стояли истуканами. И только когда Середа скрылся, стали все громче ворчать: "Что это? Зачем же этакое добро "нiвечить"? Надо жаловаться на него. Да кому? Ведь это начальство приказало, чтобы поселянки не смели щеголять. Шелка, вишь, для господ только делаются!"

Если бы вы видели, какой противный был Середа: глаза впалые, злые, нос закорюкой ложится на усища, торчащие вперед. Мальчишки его ненавидят и дразнят: "руль". Вот он бесится, когда услышит! Раз он за Дудырем страшно гонялся с палкой. Кричит: "Я тее внистожу!" Дудырь кубарем слетел под кручу к Донцу, а Середа сверху бегает и бросает в мальчишку камнями. "Я тее внистожу",- повторяет, как бешеный, а сам страшный!

Досталось и ему однажды, но об этом после. Несмотря на бесправную униженность, поселяне наши были народ самомнительный, гордый.

На всякий вопрос они отвечали возражением.

- Вы что за люди? - спрашивают чугуевцев, когда их подводы целыми вереницами въезжают в Харьков на ярмарку.

- Мы не люди, мы чугуевцы.

- Какой товар везете?

- Мы не товар, мы - железо.

На улице каждого проходящего клеймили они едкими кличками. Всякий обыватель имел свое уличное прозвище, от которого ему становилось стыдно.

Кругом города было несколько богатых и красивых сел малороссиян: народ нежный, добрый, поэтичный - любят жить в довольстве, в цветничках, под вишневыми садочками. Чугуевцы их презирали: "хохол, мазеп проклятый" даже за человека не считался.

Пришлых из России ругали "кацапами". Тоже, купцы курские...

- Прочь с богами - станем с табаком!

- С чем приехали?

- С бакалейцами: деготек, оселедчики, рожочки... Своих деревенцев из Гракова, Большой Бабки, Коробочкиной считали круглыми дураками и дразнили "магемами". "Шелудь баевый, магем мыршевой!" - ругали их ни за что ни про что. "Дядя, скажи на мою лошадь "тпру!" - "А сам что?" - "У меня кроха во рту". - "Положи в шапку". - "Да ня влезя!"

В обиходе между поселянами царила и усиливалась злоба. Ругань соседей не смолкала, часто переходила в драку и даже в целые побоища. Хрипели страшные ругательства, размахивались дюжие кулаки, кровянились ражие рожи. А там пошли в ход и колья. Из дворов бабы с ведрами воды бегут, как на пожар,- разливать водой. А из других ворот - с кольями на выручку родственников. В середине свалки, за толпой, уже слышатся раздирающие визги и отчаянные крики баб. И, наконец, из толпы выносят изувеченных замертво.

Преступность все возрастала. И чем больше драли поселян, тем больше они лезли на рожон.

Происходили беспрерывные экзекуции, и мальчишки весело бегали смотреть на них. Они прекрасно знали все термины и порядки производства наказаний: "Фуктелей!* Шпицрутенов! Сквозь строй!.."

* (Фуктель, вернее фухтель (нем.), - шпага, палаш. Провинившегося ударял" тяжелым фухтелем плашмя.)

Площадная ругань не смолкала,- и не одни грубые ефрейторы и солдаты ругались: с особой хлесткостью ругались также и представительные поселенные начальники красивым аристократическим тембром.

Начальники часто били подчиненных просто руками "по мордам".

Только и видишь: вытянувшись в струнку, стоит провинившийся. Начальник его - раз, раз! - по скулам. Смотришь, кровь хлынула изо рта и разлилась по груди, окровянив изящную, чистую, с золотым кольцом руку начальства.

- Ракалья!.. Розог! - крикнет он вдруг рассердившись. Быстро несут розги, расстегивают жертву, кладут, и начинается порка со свистом...

- Ваше благородие, помилуйте! Ваше благородие, помилуйте!

предыдущая главасодержаниеследующая глава




© Злыгостев Алексей Сергеевич, 2013-2018
При копировании материалов просим ставить активную ссылку на страницу источник:
http://i-repin.ru/ 'I-Repin.ru: Илья Ефимович Репин'

Рейтинг@Mail.ru

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь