Маменька строит новый дом

Через нашу Калмыцкую улицу шла большая столбовая дорога. Поминутно проезжали мимо нас тройки и пары почтовых с колокольчиками, часто проходили войска, а еще чаще - громадные партии арестантов. Долго тянулась густая толпа страшных людей с полуобритыми головами. Звенели кандалы, и, казалось, будто войско идет. Встречались скованные тройными кандалами с висячей цепью или скованные по трое и более вместе. Страшные полуобритые головы в серых арестантских шапках... Смотрели они исподлобья, как злые разбойники.

Вздыхали стоявшие у калиток и ворот бабы, выносили паляницы^*, а мужики доставали гроши, копейки, покупали паляницы, бублики тут же в лавочке и все это, догнавши, отдавали старшему арестанту впереди отряда. Тот принимал серьезно и почти не благодарил. Вообще поражало в арестантах выражение гордости и злобы. Сколько шло народу!.. Кончалась свора с кандалами - за ними ехали их подводы, на телегах сидели и лежали больные, бабы и дети...

^* (Паляница (укр.) - плоский небольшой хлебец из пшеничной муки.)

Маменька со своей двоюродной сестрой Палагой Ветчинкиной в каждый годовой и двунадесятый^* праздник отвозили пироги, булки и бублики в острог и солдатский госпиталь. Уже дня за два перед праздниками пеклись булки и белые паляницы. Заезжала тетка Палата с возом, до половины нагруженным всякими кнышами^**, калачами и прочей снедью, и маменька с Доняшкой выносили свои запасы и полный воз везли "несчастным".

^* (Двунадесятый праздник - каждый из двенадцати главных праздников православной церкви.)

^** (Кныш (укр.) - хлебец с завернутыми внутрь краями.)

Тетка Палата закутывалась большими черными платками, а к самому лицу - белой косынкой. Она всегда держала низко голову - лица не было видно. Любила она подолгу сидеть с нашей маменькой запершись, долго на что-то таинственно жаловалась и много плакала. Воз с хлебом без конца стоял у наших ворот, а они все не выходили - горевали в слезах. Кажется, из ее родни кто-то сидел в остроге. Так в слезах и уезжали.

Семья Ветчинкиных была большая - это были хозяева-хлеборобы. Старик - жесткий и буйный во хмелю. Три сына женатых; старшая дочь замужем - приняли во двор за "нехозяина" зятя, а младшая-подросток - глуповатая Наталка. У старших уже были малые дети. И все жили в одном дворе, в двух хатах. Руганью да палкой старик держал всю семью в страхе и покорности. Но чуть он отлучался на работы, поднимался целый ад ссор и брани, до драк. Заводили всегда бабы и дети с пустяков. Но от вечного гнета все уже были так злы и раздражительны, что только в ругани да потасовках и отводили душу. А потом росла месть... И так без конца.

Старший сын, Никифор, огромного роста, был глуп, как бревно.

Раз, помню, у нас были гости; Никифор Ветчинкин выпил и развеселился вместе со всеми. Когда все уже были навеселе, то, как водится, стали петь песни; вдруг как заревел Никифор свою песню, так все даже испугались. А он, уже ничего не видя, ревел свое:

Пошла баба по селу 
Добывать киселю; 
Не добыла киселю, 
А добыла овсу.

И страшно и смешно; мы поскорей залезли на печку и там хохотали с ужасом.

Молодайка Арина, его жена, засовестилась и хотела было его остановить. Так он так рассвирепел!

- Отойди! Убью! Не мешай! Что! Смеются? Кто смеется? Эти пострелята? Я их одним кулаком убью!

Он так подымал кулаки и хотел что-нибудь разбить,- вся хата дрожала.

Настя, красивая, с тонкими бровями и черными глазами, покраснела и не знала, что делать со стыда. Маменька подошла быстро к Никифору:

- Что вы? Кто смеет обижать и останавливать моего Никишу? Пой, Никиша, пой! Ну, начинай сначала, мы будем тебе подтягивать.

Он глупо улыбнулся и протянул огромную ладонь к маменьке:

- А, тетка Степановна! Вот кого люблю, вот! Дай ручку поцеловать... То есть больше матери люблю. Потому - добра и нашего брата, мужика, потчует и жалует. А ты что?! - свирепея, обращается он к жене. - Давно тебя не учил?

- Ну, ну, Никиша, запевай, будет тебе! - говорит опять маменька.

Пошла баба по селу,-

заревел Никифор опять...

Наша жизнь шла сама по себе: предстояла нам перемена,- мы строили себе новый дом.

Чаще и чаще отлучалась маменька на постройку дома. И, наконец перед нашей хатенкой, во дворе у бабушки, появилась запряженная телега, на которую выносили самые первые и важные вещи для новоселья.

Прежде всего вынесли образа и установили их прочно и безопасно на передке телеги; потом деревянную чашку, ложку, что-то завернутое и что-то съестное. Нашу трехцветную черную кошку мы держали на руках. Наконец уселись и поехали.

Мы прекрасно знали, что все эти "русские" плотники - такие колдуны! С ними беда: сколько уже магарыча^* поставлено было! Заложить основание дому - магарыч; взволакивать "матицу"^** - магарыч; крыть крышу стропилами - опять магарыч. И все это - четвертную бери на всю артель...

^* (Магарыч - угощение при сделках, род взятки, побора.)

^** (Матица - брус поперек всей избы, на котором настлан потолок.)

Далеко-далеко отъехали и еще дальше едем, все по-над Донцом. Вот остановились у нового высокого белого дощатого забора. Здесь. Но нам велено сидеть и не слезать с телеги. Кто первый войдет в дом - непременно умрет. Маменька с Доняшкой берут кошку на руки. Какого-то прохожего просят поставить внутри на середину дома чашку со съестным (посторонний не умрет - ничего ему не будет). Тогда отворяют двери в сенцы, пускают туда кошку и запирают ее в доме одну. Слышим, замяукала,- на свою голову.

Снимают с телеги Устю и меня; мы весело влезаем на крыльцо - чистое, белое, выструганное. Отворяют двери в сени,- можно! Но ставни затворены, темно. Доняшка отворяет ставни. Какие чистые, белые полы! Мы начинаем бегать по всем комнатам. Какой огромный дом! Неужели это наш? Как весело!.. На стол в святом углу поставили образа и молитвенник и что-то завернутое.

Прилепили перед образом три восковые желтые свечки, и маменька стала приготовляться читать акафист пресвятой богородице. Мы знаем, что это продлится долго и будет очень скучно. Доняшка и Гришка уже стоят за нами. Сначала все положили по три земных поклона и слушали непонятные слова; мы ждали знакомых слов, когда надо было класть земной поклон.

А вот: "Радуйся, невесто неневестная!" Мы сразу бултыхнулись к чистому полу. Встали.

Поднявшись, маменька продолжала чтение тем же выразительным голосом, чуть-чуть нараспев. Опять долго. От скуки я оглядываюсь. Вижу, Гришка - уж видно, неуч - быстро и смешно машет рукой, сложенной в щепоть, делает короткие кивки и скоро отбрасывает прядь своей рыжей скобки, сползающей ему на глаза... а в это время следует только смирно стоять,- деревня!

- Аллилуйя!..- произнесит нараспев маменька, и я опять бросаюсь в земной поклон рядом с Устей.

Поднимаемся дружно. Опять длинное чтение. Я оглядываюсь на Доняшку, она крепко прижимает два перста ко лбу. Мы все крестились двуперстным знамением, хотя и не были староверы. Но маменька говорила, что креститься щепотью грех: табак нюхают щепотью. И я стал крепко прижимать ко лбу два перста. Кстати, раздалось опять: "Радуйся, невесто неневестная!" - земной поклон.

Снова долгое чтение. Я оглянулся на Гришку и чуть не прыснул со смеху: он так смешно дремал стоя. При этом его щепоть на высоте рта как-то дергалась вместе с рукой,: которая никак не могла сделать крестное знамение, глаза смешно слипались, а брови поднимались высоко-высоко и морщили лоб, - потешно...

Наконец, к моей радости, маменька пропела "аллилуйя", и я поскорей бултыхнулся, чтобы не смеяться, и продолжаю лежать, уткнувшись в пол, чтобы не заметили. Потом потихоньку- от полу-заглядываю вбок на Устю. Она серьезно сдвинула брови, стоит ровно и смотрит на меня сердито. Я поднимаюсь, поправляюсь...

"Радуйся, невесто неневестная!" После должного поклона я боюсь уже оглядываться и решаюсь собрать все силы и ждать конца. Мы знали, что, когда начнут читать "О, всепетая мати, родшая", тогда, значит, скоро конец. Но долго еще чередовались "аллилуйя" и "радуйся, невесто неневестная".

Но вот и желанная "всепетая"; вот и конец. Гришка, уже бодрый, принес в цебарке^* воды с Донца. Большой старинный медный крест и кропило лежали на столе - я их раньше не приметил.

^* (Цебарка (укр.) - ведро.)

"Во имя отца и сына и святого духа",- торжественно произносит маменька и троекратно погружает в цебарку крест.

"Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое",- запевает маменька; мы все подхватываем и торжественно двигаемся ко всем углам комнат. Маменька кропит и поет хорошо. Гришка фальшивит, страшно спешит и поминутно крестится, отбрасывая скобку от глаз.

Переходим в другую комнату, в третью, и везде-везде - и на пол, и на потолки, и во все окна - маменька кропит святой водой.

Так обошли весь дом. Вернулись опять к образу; здесь все подходили к кресту, и маменька всех нас кропила в затылок. Потекла вода за шею; надо было ото лба святой водой смачивать щеки и все лицо.

После акафиста^* мы набегались всласть на светлых полах в чисто выбеленных комнатах.

^* (Акафист - церковная хвалебная песнь.)

В нашей хатке, на постоялом дворе у бабеньки, нам стало уже скучно, и мы всё приставали к маменьке, чтобы нас опять взяли в новый дом и чтобы нам скорей переезжать туда жить.