Батенька

На другой день мы удивились. На дворе стояла кибитка, в сарае стояло много лошадей. Хорошие, большие лошади. Ночью приехал батенька.

- Гришка! - я бросился к работнику.- Ты поедешь лошадей поить? Возьмешь меня с собой?

- Нет, нельзя, нельзя,- говорит Гришка.- Место незнакомое, и лошади строгие! Посмотри-ка вот за загородкой, видишь, какой вороной жеребец? На цепи!

- А ты не боишься? - спрашиваю я.

- Нам чего! Вот и Бориска не боится.

Вижу - новый работник Бориска, русский,- сейчас видно; еще молодой малый, серьезный, рослый, и красивое лицо: похож на одного извозчика, что обедал у нас еще на постоялом у бабеньки.

И вот они стали выводить лошадей по паре. На одну садятся верхом, а другую в поводу, в недоуздке держат; Гришка дал Бориске гнедого, а сам сел на вороного жеребца; губа прикручена, уздечка крепкая. Как заиграл, как завертелся по двору,- страшно!.. Я поскорее вскочил на крыльцо и смотрел оттуда. Гришка вороного только поглаживает по гриве, ласкает, приговаривает: "холя, холя!" Вороная шерсть блестит. Гривища до земли развевается; на лбу белая звезда. Играл, играл по двору и успокоился. Гришка взял гнедого в повод и выехал со двора на Донец поить.

Бориска вывел пару серых. Какие красавцы!

- Вот лошади! Картины! - говорит Бориска.- А смирные, как телята. Это,- он говорит,- рысаки.

- А мне нельзя с тобою?

- Нет, мальчик, нельзя! Чего-нибудь испугаются кони, бросятся, где мне с тобой возиться!..

Он повел их к скамейке около дровосеки и влез на одну, а другую повел в поводу.

И смирные же лошади! Чудо! А какие красавцы! В яблоках! И как это яблоки точно разрисованы: яблоки, яблоки. А копытца! Фу ты! Как выступают! Вот красота!..

Как сказал Бориска?.. "Картины!" Ах, какие картины! Хвосты длинные, пушистые, белые, как серебро. Неужели это наши лошади? Я долго смотрел им вслед, пока не скрылись под горку, к мелкому песчаному месту у Волового парка, где "рабочий батальон" в казармах живет. Там и солдаты поят лошадей. Меня позвали пить чай.

Батенька и маменька уже сидели за столом. Большой самовар кипел, стояли чашки, стаканы, молочник со сливками, кувшин с молоком, харьковские бублики и огромная харьковская булка.

- А, елёха-воха! Илюха, где же ты бегаешь? Вот я вам привез: на дороге у зайца отнял.

Он дал мне нитку инжиру^* и погладил по голове. Я поцеловал его огромную руку. Батенька был в чистой рубахе и штанах тонкого сукна стального цвета. Он был чисто выбрит, желтые усы подкручены по-солдатски и волосы гладко причесаны.

^* (Инжир - винные ягоды.)

- А вот это что? - при этом он высоко поднял пару новых сапог с красными сафьяновыми отворотами,- Вот тебе! Надень-ка: не малы ли? Если малы, так их Ивану отдадим.

Иваном он называл моего младшего брата; Иванечка все хворал и едва ходил.

Я сейчас же сел на пол и надел - совсем впору. Я встал и почувствовал, что очень больно закололо что-то в пятки, но терпел. Хотел пробежаться - невозможно: что-то так и впилось; я стал ходить на цыпочках.

Вид на школу военных топографов в Чугуеве. 1859 г.

Скоро мне дали чаю, и я примостился на деревянном диване около Усти.

- Что же ты кривишься? Что ты так поджимаешь ноги? - говорит Устя. - Тебе больно?

- Ничего, нисколько не поджимаю и не больно,- говорю я с досадой, но сам уже едва удерживаюсь, чтобы не заплакать.

- Маменька,- говорит Устя,- должно быть, ему малы сапоги.

- Да нет, где малы! Я видела, он свободно надел их,- говорит маменька.- Да скажи, давят тебе сапоги? - спрашивает маменька.

- Да не-е-ет!..

И я заревел от досады.

- А постой, постой,- говорит батенька,- я знаю, что это: верно, гвозди в подборах? Ну-ка, снимай.

Мне не хотелось снимать. Но мне их сняли и увидели, что у меня пятки в крови.

- Ха-ха-ха! - весело сказал батенька.- Как это он терпел! Смотри-ка, мать, даже гвоздики мокры от крови. Ну, как же можно в них ходить!.. Ну, погоди, я тебе сейчас их забью. Доняшка, принеси-ка скалку и молоток. Вот выпьем чаю и заколотим гвоздики. Ведь вот сукины сыны - торговцы: так и продают, ну, долго ли их забить?

Батенька много пил чаю: стаканы его становились все светлей и светлей, и совсем уже едва только желтенькая водичка, а он все пил.

Я очень люблю чай пить. Так весело, сливки вкусные, баранки и харьковские бублики так и тают, так и рассыпаются во рту. От пенок маслянистые круги идут звездочками в чашке и тают, и все сидят веселые и говорят разное.

Наконец батенька кончил, встал из-за стола, помолился богу большим крестом, со вздохом.

- Ну-ка, ну-ка, Доняшка, скалка есть? Давай сюда!-

Он ловко стал заворачивать голенища сапожек. Завернул. - Видишь, вон как торчат! И как ты в них ходил? Елёха-воха...

- А он будет на цыпочках ходить,- сказал Иванечка.

- Ха-ха-ха! - рассмеялся батенька.- На цыпочках! Ха-ха-ха! Слышишь, мать, что Иван сказал: - Илюха будет на цыпочках ходить. Ха-ха-ха!

Он взял между колен скалку, зажал низ сапогами, положил большую медную деньгу на скалку, надел на нее сапожек каблуком (подбором) вверх и молотком крепко стал колотить по гвоздям: тук-тук, тук-тук!

- Ну-ка? Ага, ну вот, все загнулись. На-ка, попробуй рукой, не колются?.. Дай-ка еще сюда, забью их хорошенько и отсюда: стук, стук, стук!

- Ну, ладно, теперь надевай!.. Не будешь больше на цыпочках ходить. Так, как Иван? На цыпочках? Ха-ха-ха!

Иванечка такой беленький. У него тонкий носик с маленьким горбиком. Он такой хорошенький, я его очень люблю...

- Пойдемте отцовскую кибитку посмотрим, - сказала нам маменька, и мы пошли за ней.

- Да что там смотреть? - сказал в раздумье батенька и остался на крыльце стоять, скучный-скучный.

Кибитка на высокой огромной телеге стояла среди двора. Маменька и меня всадила в кибитку.

- А как тут хорошо! Чистенько! - сказала Устя.- Посмотри, Илюша, какой узор вырезан внутри кибитки! И как блестит и переливает внутри мелкая резьба. Очень и очень хорошо.

Маменька стала открывать все ящики; сколько разных, задвинутых ловко, никто не найдет... В одном недоеденный бублик.

- А это что?

Маменька вытащила великолепную трубку, отделанную серебром... и с цепочкой.

- Дайте посмотреть! Вот чудо! - лезу я к трубке,

- Поди, дурак, что тут смотреть эту гадость?!

Трубка сильно воняла табаком и пачкала руки коричневой липкостью. Маменька подняла трубку и показывает батеньке.

- А? Посмотри, бессовестный,- и стала очень сердита.- Пойдем же, бросим ее в печку; бессовестный, не может отстать - греха набирается: курит эту гадость, и как ему не стыдно!

Батенька тихо стоял на крыльце; повернувшись несколько в сторону, он смотрел куда-то вдаль и ни слова не говорил...

Приготовление к экзамену. 1864 г.

У маменьки сдвинулись ее тонкие брови, она недовольно ворчала, помогла нам слезть с телеги, и мы пошли за ней. Неужели трубку сожгут? Какое серебро! Какой янтарный чубучок!.. Я еще не верил и не спускал глаз с трубки.

Маменька шла прямо в кухню. В глубине русской печки" за горшками, жарко горели дрова. Маменька быстро бросила трубку вместе с цепочкой и еще с какими-то привесками вроде шильца.

- Маменька! Зачем? Дайте лучше мне! - вскричал я и готов был заплакать.

- Что ты это?! Что ты, курить гадючий табачище будешь?! Хорош курильщик! Посмотрите на него, люди добрые! Слышите: дайте лучше ему!

И она даже рассмеялась.

И только тут я понял, что, вероятно, трубка - большой грех... Но мне было очень жаль такой хорошей, дорогой: вещи, и даже посмотреть не дали! Что за беда, что воняет и пачкает, ведь можно руки вымыть...

А я никогда не видел, чтобы батенька курил, он при нас никогда не курил.