Ширяево
- Ну, куда-то господь привел нас? - шепчемся.
- К Ивану Алексееву, знаете? - хозяйственно распоряжается Васильев.
- Знаем, знаем:"вон на берег высыпала вся семья, ждут вас с утра.
- Ну, вот мы и дома, на все лето уже здесь останемся.
- Давайте устраиваться в избе: кто где поместится.
- А что, здесь по берегу охотиться можно? - спрашивает Васильев мужиков.
- А когда же, чай, нет,- отвечают ширяевцы.- Да ведь до Петрова дня нельзя. Запрещено начальством строго.
- А! Ну, мы так, места посмотрим. Василий Ефимович, берите свое ружьишко и айда - те, как говорят здесь.
На другой день, после чая, мы сразу разбрелись в разные стороны.
Макаров неудержимо пополз наверх, к большим глыбам песчаника в виде сфинкса, Васильев с братом направился в Козьи Рожки верхней тропой, а я взял альбом и пошел в противоположную сторону-к Воложке, как называют ближайшие небольшие притоки Волги.
Спустившись несколькими порогами, вроде ступеней огромной лестницы из песку от половодья, я увидел в уютном уголке над водой душ двадцать девчонок от десяти до четырех лет. Они сидели и, как умеют только деревенские дети и люди, ничего не делали.
Я подсел в сторонке и вижу: прекрасная группа детишек лепится на импровизированных ступенях Волги.
Дети сначала почти не обратили на меня внимания и потому все больше о чем-то болтали между собой и играли в "черепочки".
Вообще деревенские дети очень умны, необыкновенно наблюдательны, а главное, они в совершенстве обладают чутьем в определении всех явлений жизни, отлично оценивают и животных и людей в смысле опасности для себя.
- Детки,- говорю я громко, когда почувствовал, что ко мне уже достаточно привыкли,- посидите так смирно, не шевелясь: каждой, кто высидит пять минут, я дам пять копеек.
Девчонки это сразу поняли, застыли в своих положениях, и я - о, блаженство, читатель! - я с дрожью удовольствия стал бегать карандашом по листку альбома, ловя характеры, формовки, движения маленьких фигурок, так прелестно сплетавшихся в полевой букет... Будто их кто усаживал.
Невольно возникают в таких случаях прежние требования критики и публики от психологии художника: что он думал, чем руководился в выборе сюжета, какой опыт или символ заключает в себе его идея?
Ничего! Весь мир забыт; ничего не нужно художнику, кроме этих живых форм; в них самих теперь для него весь смысл и весь интерес жизни. Счастливые минуты упоения; не чувствует он, что отсидел ногу, что сырость проникает через пальто (почва еще не совсем обсохла). Словом, художник счастлив, наслаждается и не видит уже ничего кругом... Какая-то баба пришла, остановилась... Но я почувствовал инстинктивно, что она в волнении. Взглянул на нее: она стоит в каком-то оцепенении. От моего взгляда она попятилась и исчезла. Мы были внизу. И след ее сейчас же скрылся за подъемом... Пришла другая баба, что-то прошептала девчонкам; эта вдруг схватила за косенки одну девчонку и вытащила ее наверх, откуда уже спускались две новые бабы; одна из них презлющая, с хворостиной в руке... И начались громкие ругательства. Нигде так не ругаются, как на Волге. Это слыхали многие и знают, но, чтобы бабы так ругались,- этого, признаться, я и не воображал и ни за что не поверил бы, что мать может ругать так свою девчонку уже лет десяти, так громко, при всех...
- Чего вы, чертенята, сидите? Разве не видите? Ведь это сам дьявол, он вас околдовал... Бросьте деньги: это черепки! Вот завтра увидите сами...- и вдруг стала хлестать хворостиной без разбору весь мой живой цветничок.
Девочки завизжали, побросали пятачки, которые я так аккуратно выдавал каждой фигурке, чтобы поселить в них доверие. Рассыпались мои натурщицы все и сейчас же исчезли за подъемом. Я в горести напрасной встал и недоумевал, что произошло; но ко мне уже спускались около десятка баб и трое мужиков. Все они таинственно шептались. Подступили. Лица злые.
- Ты чаво тут делаешь? - спрашивают меня, как мошенника или вора.
- Да я на картинку их списывал,- стараюсь я быть понятным.
- Знаем, что списывал. А ты кто такой будешь?
- Да ведь мы вчера приехали, у Ивана Алексеева остановились в избе.
- А пачпорт у те есть?
- Есть паспорт, на квартире.
За это время группа, окружившая меня, значительно увеличилась новопришедшими бабами и мужиками; все что-то шептали, указывали на пятачки, все еще валявшиеся тут же, и делались все мрачнее и злее.
- Подавай нам пачпорт,- гудят на разные лады мужики,- зубы не заговаривай!
- Пойдемте к квартире,- успокаиваю я,- мы не беглые какие.
Академические свидетельства тогда выдавались с приложением большой круглой академической печати вроде церковных (на метриках). Курсивом был литографирован текст, в котором - о предусмотрительные учредители, насадители искусства в России! Они как будто предчувствовали эти недоразумения! - на противоположной стороне листка свидетельства петитом* напечатано было: лица начальствующие благоволят оказывать содействие при занятиях ученику такому-то. Пишу своими словами и не ручаюсь за точность слов.
* ()
Признаюсь, я сам только там, в избе, прежде чем вынести свое свидетельство, прочитал его про себя и очень обрадовался.
- Да разве такие пачпорта? Это не пачпорт!.. Ты, брат, зубы-то не заговаривай, видали!
- А что тут прописано? - назойливо тянет один старикашка.- А ты прочитай, ведь мы народ темный.
- Да читайте сами, а то, пожалуй, не поверите,- возражаю я.
Оказалось, во всей честной компании из тридцати душ обоего пола - ни одного грамотного.
- Ну что же, позовите дьячка какого-нибудь,- советую я.
- Да где он? У нас церкви нет.
- Ларька!-крикнул один мужик побойчее мальчишке,- забеги на мой двор, сядь на пегого мерина и айда в Козьи Рожки за писарем!..
Уже по дороге, когда меня вели, как пойманного преступника, многие, особенно уже бурлаковавшие саврасы, приставали и довольно нахально напирали на меня в толпе, готовясь "проучить".
Теперь, в ожидании писаря, толпа росла и загородила все улицы перед нашей квартирой; работы в поле кончились, обыватели освобождались и ехали и шли к избам.
Ко мне подступали все ближе и рассматривали с желанием сорвать зло.
- А вон писарь едет, писарь, писарь! - сказали, указывая на бородатого мужика, рысившего на пегом, широко расставив локти.
Мужик в красной рубахе, огромных размеров, нисколько не был похож на писаря - как есть бурлак; лицо отекшее, пьющий.
|